— Я не спешу, — уклончиво ответил Казаков.

Как-то неудобно было говорить, что он идет в мастерскую за пылесосом, который вышел из строя. Оля готовится к зимней сессии, да ей и не под силу тащить такую тяжесть.

— Фельетон читал, — засовывая свернутую «Правду» в карман, говорил Борисенко. — Секретаря обкома партии сняли с должности за зажим критики… А сколько первых ушло на пенсию! Министры летят, начальники главков, директора заводов!

— А вам жалко? — сбоку бросил на него насмешливый взгляд Казаков.

Два года назад у него состоялся разговор с Борисенко в райкоме партии — Вадим Федорович честно ему рассказал обо всем, что происходит в Союзе писателей, о приеме в члены СП случайных людей. Секретарь выслушал, даже, что-то записал в блокнот, а на одном из собраний заявил, что райком доволен положением дел в писательской организации. Мог ли после этого уважать Вадим Федорович Борисенко?..

— Как это — жалко? — даже остановился тот. — Вы представляете, что такое снять с должности крупного руководителя? Куда он пойдет работать? На свой завод рядовым инженером?

— А хоть и вахтером на стройку, — резко заметил Казаков. — Если развалил работу на заводе или в министерстве, заелся, стал злоупотреблять властью, преследует людей за критику, значит, поделом ему дали по шапке! Приятно теперь слышать, как выступают люди, говорят правду в глаза, не скрывают свои недостатки, резко критикуют руководителей… Когда это было? Я что-то такого не припоминаю. Сплошная похвальба, подхалимство перед начальством, замазывание недостатков, очковтирательство! Вспомните хотя бы наши собрания, на которых вы присутствовали…

— Больше не буду на них присутствовать… — вставил Илья Георгиевич, но разгорячившийся Казаков не обратил внимание на его реплику.

— Тишь да благодать! И вы довольны, и вышестоящее начальство — мол, у литераторов все тихо, спокойно… Мы, кажется, с вами как раз об этом и толковали тогда, когда вы пригласили меня в райком? Я вам откровенно сказал, что стоит за этой тишью и благодатью. — Вадим Федорович повернулся к нему: — Хоть книги-то ленинградских писателей читаете? Или верите хвалебным рецензиям и статьям в газетах и журналах, которые пишут друг на друга бездарные писатели?

— Кругом бездари, один вы талантливый? — поддразнил Борисенко.

— Вот это и есть самое уязвимое место у любого писателя, — остыв, с грустью проговорил Казаков. — Сам о себе редко кто скажет, что он истинный талант. Вот я часто слушаю на творческих активах выступления некоторых партийных работников — ни один из них никогда не скажет свое мнение о той или иной книге. Честное слово, такое впечатление, что они не читают наших книг.

— Я помню, как много лет назад один партийный деятель публично похвалил кинофильм, поставленный по повести двух наших ленинградцев… Причем сказал, что фильм полезный и понравился его внукам… И что вы думаете? На следующий же день к директору издательства прибежали оба соавтора и потребовали, чтобы тот немедленно переиздал эту повесть массовым тиражом! А повесть-то была серой, хотя и на злободневную тему. Или другой пример. Недавно на собрании секретарь обкома обмолвился, что писатели требуют новых издательских площадок, а в магазинах полно книг, которые годами лежат на полках, и никто их не покупает. И вопреки установившимся правилам назвал фамилии авторов, чьи книги с прилавков прямиком идут в макулатуру… Слышали бы вы, какой потом поднялся в Союзе писателей переполох!

— Слышал, — улыбнулся Казаков. — Я был на этом собрании.

— Кто же в этом виноват? — с усмешкой посмотрел на него Борисенко. — Вы ведь выбираете правление, секретарей?

— Не лукавьте, Илья Георгиевич, — заметил Вадим Федорович. — Не мы выбираем, а как раз та самая масса, которую для этого и напринимали в Союз писателей. У них ведь большинство голосов.

— А мы обязаны считаться с мнением большинства, — сказал Борисенко.

— Вот мы и пришли к тому же самому, с чего начали: зачем писателям такой аппарат Союза, который печется не о литераторах и их нуждах, а главным образом создает тепличные условия для процветания и обогащения секретарей и их прихлебателей?

— Может, вы и правы…

Казаков удивленно взглянул на Борисенко: голос его сник, стал печальным. Шагая рядом по узкой обледенелой тропинке, Илья Георгиевич смотрел под ноги и тяжело вздыхал. Ростом он чуть ниже своего спутника, но гораздо шире, грузнее. На полном добродушном лице с маленьким ртом и карими неглупыми глазами задумчивое выражение. Казалось, он забыл про Казакова, лишь шарканье толстых подошв его зимних сапог нарушало тишину, да слышалось воронье карканье в парке. Они вышли к зданию Русского музея, Вадим Федорович хотел распрощаться с Борисенко, но тот вдруг сказал:

— Зайдемте ко мне, Вадим Федорович? Я живу на улице Ракова, рядом с Домом радио, угощу вас, как это теперь принято, чаем или кофе.

Казаков не переставал удивляться: обычно такой солидный, неприступный, хотя и вежливый, Илья Георгиевич больше общался на творческих собраниях с руководителями Союза писателей, в перерыве удалялся с ними в комнату для гостей на втором этаже, где можно было попить чаю, кофе. И выход из той комнаты был прямо в президиум. А тут вдруг к себе домой приглашает! Очевидно, Борисенко в отпуске, иначе чего бы ему на морозе рассиживаться в парке с газетой в руках? День-то рабочий, еще трех нет.

Просторная четырехкомнатная квартира Ильи Георгиевича находилась на четвертом этаже старинного здания, лестницы чистые; чтобы попасть в дом, нужно снаружи набрать код. Во многих домах в Ленинграде уже установлены радиофоны — нажмешь кнопку, и на любом этаже снимают трубку и спрашивают: кто это? А потом что-то щелкает, и дверь сама открывается. В доме Вадима Федоровича пока этого нет. По-прежнему на подоконниках лестничных площадок рассиживаются молодые люди, случается, ломают почтовые ящики, вытаскивают журналы, письма.

Они разделись в просторной прихожей и прошли в большую квадратную комнату, где у окна стоял письменный стол с двумя телефонами, а противоположная стена была уставлена застекленными полками с книгами. Очевидно, кабинет хозяина. Пока Борисенко хлопотал на кухне — в квартире, кроме них, никого не было, — Казаков подошел к полкам. Много философской и политической литературы, полные собрания сочинений Ленина, Горького, Бальзака, Диккенса, Джека Лондона, несколько секций уставлены историческими романами.

— А вот ваши коллеги, — показал на самые нижние полки Илья Георгиевич.

Вадим Федорович изумился: там стояло, наверное, больше полусотни томов ленинградских писателей.

— У меня есть почти все книги Леонида Ефимовича Славина, — с нотками гордости в голосе показывал хозяин. — Павлищева, Громов, Татаринов… И все с дарственными надписями…

Он извлек первый том из избранных сочинений Славина, раскрыл обложку. Под портретом писателя было размашисто начертано: «Дорогому Илье с искренней дружбой и уважением! Славин».

«Пятитомник не пожалел!» — усмехнулся Казаков.

— А ваших книг у меня нет ни одной, — заметил Борисенко, правда без сожаления в голосе.

— Мы не настолько были с вами знакомы, чтобы я смог сделать на своей книге такую надпись, — кивнул на собрание сочинений Славина Казаков. — Мне как-то и в голову не приходило дарить начальству свои книги.

— И напрасно, — солидно заметил Борисенко. — Поэтому вас так мало и знают наши руководители.

— И вы все эти… подаренные книги прочли? — окинул взглядом нижние полки Вадим Федорович.

— Славина, Павлищеву, Богуславского, Воробьева, ну и многих других прочел, — улыбнулся хозяин. — Мне по должности приходилось почти все, что выходило в наших издательствах, если не читать, то хотя бы просматривать.

— А как они вам дарят свои книги? — удивлялся Казаков. — По почте присылают?

— У нас в райком дорога писателям не закрыта, — сказал Илья Георгиевич. — Это вас мне пришлось пригласить, а многие сами приходят.

— И… другим тоже дарят?