гегемонистских амбициях времен Ришелье и Людовика XIV, Турция оставалась ценным союзником.

В 1685–1686 годах Джон Локк, высланный из Англии в Голландию, написал «Послание о веротерпимости». Оно было составлено на основе его «Эссе о веротерпимости», написанного в 1667 году и обращенного к Англии, которая была истощена гражданской войной и кровопролитием, и Европе, недавно пережившей Тридцатилетнюю войну и после победы над турками под Веной в 1683 году предвкушавшей долгий мир. В основе эссе Локка лежит идея взаимотерпимости между христианами (mutua inter christianos tolerantia), которая, вместе с постепенным процессом секуляризации, определяла нравственную эволюцию Запада в последующие три столетия. Уделяя основное внимание веротерпимости внутри христианского мира, Локк в постскриптуме к «Посланию» рассматривает различные виды ереси и схизмы в сравнении с вероотступничеством и неверностью (infidelitas). Если разные религии устанавливают разные законы и, тем самым, разные системы ценностей и типы поведения среди своих последователей, то как можно оправдать конфликт, цель которого — установить правоту одной из сторон?

Вопрос был задан, но до ответа было еще далеко. Следует ли допускать веротерпимость только между христианами — или также в отношении других религий? Неоднократно возвращался к этому вопросу Вольтер, заинтересовавшийся им в тридцать с небольшим лет, во время своего пребывания в Англии (1726–1729). Там он познакомился с трудами Локка и Ньютона и стал их горячим сторонником. 1763-й и 1764-й были для Вольтера годами вдохновения, когда он создал «Трактат о терпимости» и «Философский словарь». Обе работы, особенно некоторые пассажи во второй из них — например, диалог между Туктаном, пашой Самоса, и садовником Карпосом в «Катехизисе садовника» — проникнуты сочувствием к исламскому миру, откуда, в свою очередь, следуют резкие инвективы против крестовых походов в «Опыте о всеобщей истории и нравах и духе народа». Эти работы были опубликованы потом отдельной книгой, в противовес апологетическому сочинению «Деяния Бога через франков», составленному придворными учеными Людовика XIV в предыдущем столетии.

Но можно ли было всерьез рассуждать о том, что исламу свойственна терпимость, когда в других сочинениях его представляли источником интриг, похоти и фанатизма — и в прошлом, и в настоящем? Мы узнаем, например, из предисловия к «Задигу» (вдохновленному «Гулистаном» персидского поэта Саади), что мадам де Помпадур обычно называли «султаншей» (и она против этого не возражала). Возможный ответ на этот вопрос дал Готхольд Эфраим Лессинг, написавший и опубликовавший в 1778–1780 годах «Натана Мудрого», драму, которую следует читать в контексте двух других его работ того же периода: эссе о воспитании человечества и диалогов о масонстве. «Натан Мудрый» — это настоящий манифест веротерпимости эпохи Просвещения, и симптоматично то, что Лессинг в своей драме сопоставляет исламский Восток Саладина и европейское Средневековье эпохи крестовых походов. Это предвестие совсем уже близкого романтизма.

Выбор Лессинга показателен. Саладин, благородный и щедрый, тем не менее воплощает в себе тиранию, которая служит основой исламского механизма власти. Согласно мнению, широко распространенному в средние века, а во многом и позже, своими отрицательными чертами ислам был обязан неприглядным личным качествам его основателя. У Вольтера — который часто изображал мусульман понимающими и веротерпимыми, а исламу в сравнении с христианством приписывал положительные черты, — в трагедии «Магомет, или Фанатизм» Пророку присущи жестокость, лицемерие, лживость, стремление к тирании и нетерпимость одновременно. В августе 1745 года Вольтер послал экземпляр своей трагедии Бенедикту XIV, сопроводив его необычайно льстивым письмом на итальянском языке, в котором он повергал на суд «главы истинной религии этот труд, направленный против основателя ложной и варварской секты».

Совсем в ином духе написана «Жизнь Магомета» Анри де Буленвилье: у него Пророк — великий, мудрый и честный законодатель, основавший разумную и истинную религию, которую позднее извратили мусульманские юристы и богословы. И опять же, это произведение на восточную тему следует читать в контексте нападок на христианство (особенно католицизм), характерных для тогдашней Европы. Тем не менее, именно после Буленвилье Европу затопил поток похвал исламу и его основателю — написанных с позиций теизма, рационализма или самого настоящего атеизма.

Восток тем временем проникал в музыку и поэзию. В «Волшебной флейте» Моцарта мудрому Зарастро, воплощающему египетско-зороастрийскую и гностическо-солярную традицию, противостоит коварный мавританский раб Моностатос: он служит олицетворением интеллектуального упадка Востока, наступившего под владычеством фанатиков-сарацин. А в «Армиде» Кристофа Виллибальда Глюка, вдохновленной «Освобожденным Иерусалимом» Тассо, восточные мотивы уже выдвигаются на первый план. Эта опера, впервые поставленная в сентябре 1777 года в парижском Пале-Рояле, символизирует отход от невозмутимо-рационалистического взгляда на ислам, который проповедовал Вольтер, следуя здесь за Ариосто.

Восточной атмосферой — чарующей, загадочной, волшебной, — пропитана поэма «Оберон» Кристофа Мартина Виланда, друга Гете и фон Клейста. В этом произведении, опубликованном в «Немецком Меркурии» (1780) с подзаголовком «романтическая эпопея», рыцарский христианский Запад противопоставлялся волшебному мусульманскому Востоку. Несколькими годами позже «Оберон» был положен на музыку Карлом Марией фон Вебером; то был один из первых проблесков романтизма, для которого Восток — вместе с европейским Средневековьем — станет убежищем от современности.

Моцарт и Россини любили музыкальные забавы, а в XVIII и начале XIX века янычары и евнухи, гаремы и минареты были одной из любимых забав для европейцев. Можно было спокойно забавляться теперь, когда никому не угрожали набеги алжирских пиратов, турецкий плен, тюрьма, сажание на кол. Отныне тюрбан и ятаган стали сценическими реквизитами, а гаремы и мечети — элементами декораций комических опер и пьес.

Генерал Бонапарт отплыл из Тулона в мае 1798 года, высадился в Египте 1 июля и на следующий день захватил Александрию. Он провел на Ближнем Востоке больше года, до июля 1799-го, а с февраля по май этого года сражался в Палестине и Сирии. В Яффе он без колебаний уничтожил около трех тысяч пленных с их семьями, и при этом хладнокровно посетил госпиталь для больных чумой. Иерусалима он так и не увидел.

У молодого генерала были грандиозные планы. Второго июля он обратился к египтянам с воззванием, в котором лозунг «Свобода, Равенство, Братство» сочетался с призывами во имя «истинного ислама». Бонапарт мечтал править Востоком из Александрии, натравить Персию на Россию, поднять антибританское восстание в Индии, распространять повсюду принципы Французской революции и совершить новые «деяния Бога через франков». Он мало знал об исламе, но умел выбирать себе превосходных помощников и прекрасно ориентировался в создавшейся ситуации.

Современное изучение крестовых походов, как и египтология, ведет свое начало с Египетского похода Бонапарта. Если бы не его восточная кампания, Франсуа-Рене Шатобриан, Жозеф-Франсуа Мишо и Гюстав Доре не совершили бы своих паломничеств в Святую землю и не были бы очарованы эпохой крестовых походов.

Султан Селим III, в свою очередь, не мог полагаться на своих английских, российских и австрийских «покровителей»: эти три страны объединял общий интерес — не позволить революционной Франции захватить все Средиземноморье. Они также твердо решили устроиться за богато накрытым восточным столом, с французами или без них, и полакомиться остатками империи, еще несколько десятилетий назад