напрочь, до такой степени, что, попади я под машину, никто бы и не заметил. Такие резкие колебания между интересом и полным пренебрежением ко мне в этом легкомысленном мирке задевали мое самолюбие. Я научилась привлекать к себе всеобщее внимание и удерживать его как можно дольше. Только сейчас я понимаю, что это влечение к сцене, мечта об актерстве, лелеемая мной с раннего детства, зародились во мне не случайно. Таким образом, я имитировала поведение своих, склонных к самовыражению родителей, а также вырабатывала способы выживания в мире, где тобой или восхищаются, или вовсе не замечают.
В скором времени этот контрастный душ из внимания и пренебрежения, так ранящий мое самолюбие, обрушился на меня и в моей семье. Постепенно по миру моего раннего детства пошла трещина, сначала такая маленькая и незаметная, что я могла ее просто игнорировать или списывать на собственную раздражительность. Но вскоре щель увеличилась до таких размеров, что в нее рухнуло все семейное здание. Когда отец заметил, что перегнул палку, было слишком поздно — мать уже давно приняла решение о разводе. Он продолжал «пышную» жизнь короля окраин, кочуя из бара в бар и покупая себе большие, импозантные машины — «Мерседесы» или «Кадиллаки», чтобы вызвать восхищение у друзей. Деньги на них брались в долг. Даже если он давал мне несколько шиллингов на карманные расходы, то быстро возвращал их себе обратно, одалживая их у меня, чтобы купить сигарет или выпить где-то чашечку кофе. Под дом моей бабушки он набрал столько кредитов, что его пришлось заложить. К середине 90-х годов у него накопилось такое количество долгов, что вся семья оказалась под угрозой разорения, и моей матери пришлось перекупить бакалейную лавку на Прёбстельгассе и магазин в общине Марко-Поло. Однако трещина вышла далеко за рамки финансовых проблем. Мать была сыта по горло мужем, любящим пропустить стаканчик, но не знающим, что такое ответственность.
Мучительно-долгий процесс развода родителей перевернул всю мою жизнь. Вместо того, чтобы окружить меня заботой и вниманием, обо мне просо забыли. Родители часами громко ругались, поочередно запираясь в спальне. Пока там находился один, другой бесновался в гостиной. Когда я боязливо высовывалась из своей комнаты, они заталкивали меня обратно, закрывали дверь и продолжали ссору. Я чувствовала себя как в клетке и больше не понимала окружающий мир. Зажимая подушкой уши, я пыталась заглушить звуки перебранки и перенестись в безоблачное детство, но это удавалось не часто. Я не могла понять, почему мой обычно такой искрометный затейник-папа выглядит беззащитным и потерянным и больше не достает из волшебных рукавов маленькие сюрпризы, чтобы меня развеселить. Неисчерпаемый запас конфет вдруг иссяк.
Как-то раз после очередной дикой ссоры моя мать ушла из дому и не появлялась несколько дней. Этим жестом она всего лишь желала показать отцу, каково это, когда от супруга днями нет ни слуху ни духу — для него одна-две ночи вне дома были в порядке вещей. Но я была слишком мала, чтобы понять истинную причину этого, и очень боялась — ведь в этом возрасте ощущение времени совсем другое. Поэтому отсутствие мамы показалось мне вечностью. Я не знала, вернется ли она когда-нибудь назад. Глубоко во мне обосновалось чувство, что я никому не нужна и покинута. Так началась новая фаза моего детства, в которой для меня самой не было места и я больше не чувствовала себя любимой. Из самодостаточной маленькой личности я все больше и больше превращалась в забитую девочку, потерявшую доверие к своим близким.
В это тяжелое время я пошла в детский сад. Гнет навязанной мне чужой воли, который я ребенком с трудом выносила, достиг своего апогея.
Мать устроила меня в частный садик неподалеку от нашего дома. С самого начала я почувствовала себя настолько ложно понятой и плохо принятой, что начала его ненавидеть. Этому положил начало случай, произошедший в первый же день. Гуляя во дворе сада вместе с другими детьми, я увидела тюльпан, очаровавший меня своей красотой. Я захотела его понюхать и, наклонившись над ним, осторожно потянула к себе. Воспитательница же подумала, что я хочу сорвать цветок, и резко шлепнула меня по руке. Я возмущенно закричала: «Я все расскажу маме!» Но этим же вечером поняла, что с того момента, как мать переложила ответственность за меня на кого-то другого, она больше не является моей поддержкой. Когда я рассказала об инциденте, уверенная, что она встанет на мою защиту и на следующий день сделает замечание воспитательнице, она ответила, что это всего лишь детский сад, в котором нужно придерживаться правил. И вообще: «Я не собираюсь вмешиваться в то, в чем не принимала участия». Эти слова стали стандартным ответом на все мои жалобы, если возникали проблемы с воспитательницами. Когда же меня задирали дети, и я рассказывала ей об этом, слышала в ответ краткое: «Так ответь им тем же!» Мне пришлось учиться преодолевать сложности в одиночку. Время в детском саду стало для меня временем испытаний. Я ненавидела жесткие правила. Я ненавидела послеобеденное время, когда вынуждена была ложиться отдыхать с другими детьми, хотя не чувствовала себя уставшей. Воспитательницы добросовестно выполняли свою работу, не выказывая, однако, особого интереса к нам. Приглядывая за нами одним глазком, они читали романы и газеты, болтали или красили ногти.
Я с трудом находила общий язык с детьми, чувствуя себя среди них еще более одинокой, чем раньше.
«К факторам риска, особенно при вторичном энурезе, относятся потери в широком смысле, как, например, расставания, разводы, случаи смерти, рождение в семье брата или сестры, крайняя бедность, правонарушения родителей, лишения, пренебрежение и недостаточная поддержка ребенка в эволюции его развития» — так описываются в энциклопедии причины проблемы, с которой я боролась в то время. Из развитого ребенка, быстро отказавшегося от подгузников, я превратилась в девочку, страдающую недержанием мочи. Детский энурез стал моим позорным клеймом. Мокрые пятна на постельном белье — источником бесконечных брани и глумления.
Когда я в очередной раз обмочилась, мать отреагировала распространенным в то время способом. Считалось, что это преднамеренное действие, от которого ребенка можно отучить насильно, с помощью наказаний. Она шлепнула меня по попе и сердито спросила: «За что ты так со мной поступаешь?» Она ругалась, впадала в отчаяние и бессилие. А я по ночам продолжала мочиться в постель. Мать где-то достала прорезиненную клеенку и подложила ее мне в кровать. Это было очень унизительно. Из разговоров подруг моей бабушки я знала, что каучуковые подстилки и специальное постельное белье предназначаются для больных и старых людей. Я же, наоборот, хотела, чтобы ко мне относились как к взрослой девочке.
Этот кошмар все не прекращался. Мать будила меня по ночам, чтобы сводить в туалет. Если же я все-таки успевала «испортить» постельное белье, то она с руганью меняла простыни и пижаму. Иногда я просыпалась в сухой постели, очень гордая собой, но мать быстро сбивала с меня радужную пену. «Ты просто не можешь вспомнить, что я ночью снова тебя переодевала, — ворчала она, — ты посмотри, на что похожа твоя пижама!» Это были упреки, которым я ничего не могла противопоставить. Мать окатывала меня презрением и осыпала насмешками. Когда мне захотелось постельное белье «Барби», она высмеяла меня — мол, все равно ты его обсикаешь. От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю.
В итоге она начала контролировать, сколько жидкости я потребляю. Я всегда была водохлебкой и пила часто и много. Но с этого времени утоление жажды стало строго регламентированным. Днем мне разрешалось пить немного, а вечером совсем ничего. Чем больше мне запрещали пить, тем больше усиливалась моя жажда, так что я уже не могла думать ни о чем другом. Каждый глоток и каждый поход в туалет проходили под наблюдением и комментировались. Но только когда мы были одни, не на людях. Иначе что они могут подумать?
В детском саду моя болезнь приняла новые формы — я стала мочиться уже и днем. Дети насмехались надо мной, а воспитательницы еще больше подзадоривали их, выставляя меня перед всей группой на посмешище. Они, видимо, полагали, что с помощью издевок могут лучше контролировать мой мочевой пузырь. Но с каждым новым унижением ситуация все больше ухудшалась. Каждый поход в туалет и стакан воды стали для меня пыткой. Меня заставляли, когда я не хотела, и запрещали, когда мне было необходимо. Так, в детсаду мы должны были спрашивать разрешения выйти в туалет. В моем случае каждая просьба сопровождалась комментарием: «Ты же только что там была. Почему тебе нужно опять?» И наоборот — перед прогулками, едой или тихим часом меня гнали в туалет и внимательно надзирали за этим. Как-то раз, заподозрив меня в том, что я снова обмочилась, воспитательницы заставили меня продемонстрировать детям мое белье.
