Прощенный грех — это средство давления на совесть. Попустил начальник подчиненному — попустит и подчиненный начальнику, возникает личная, скрытая от глаз взаимозависимость, связывает грешников крепкой цепочкой поруки. Попустительство всегда безнравственно, но кто его вкусил, тот добровольно уже не откажется. Да ведь и страшно…»

В партитуре Крючкова, как видно из сказанного, ключевую роль играли кадровые вопросы. Оперативные же были отданы на откуп первым заместителям ПГУ. Иногда и сам шеф проявлял интерес к текущим делам, если видел в них выигрышные для себя лично моменты. Первая встреча с живым агентом в Париже придала ему определенную уверенность при решении возникавших проблем. Однако он еще не чурался и советов со стороны.

Однажды из-за трагического инцидента на Дальнем Востоке возник острый спор внутри руководства КГБ. Оперативный работник местного управления госбезопасности, исполняя роль помощника капитана по пассажирской части на советском теплоходе, зафрахтованном японскими туристами, изнасиловал у себя в каюте, а затем зверски убил и выбросил в иллюминатор молодую японку. Через некоторое время ее тело было подобрано японскими рыбаками. Преступника нашли довольно быстро, но японской стороне о нем не сообщили. Чья-то светлая голова на высоком уровне предложила честно признать, что убийца — не только советский гражданин, но и чекист. Вот тут-то и разгорелись страсти. В контрразведке считали, что ничего признавать не следует, что, обнародовав факт принадлежности преступника к КГБ, мы расшифруем используемые на флоте прикрытия и к тому же опозорим органы. Втянули в это дело и ПГУ, поскольку затрагивались отношения с Японией. Крючков поинтересовался моим мнением на этот счет. Я поддержал позицию честного признания, заявив, что престиж КГБ только повысится, если все увидят, что мы не прячем негодяев от справедливого возмездия и всенародного осуждения. Несмотря на сопротивление внутреннего аппарата КГБ, дело все же получило огласку, по-видимому вмешался сам Андропов.

Крючков продолжал брать меня с собой в загранпоездки. До конца семидесятых годов я побывал в его команде в Чехословакии, на Кубе, в Венгрии, Афганистане и снова в Польше. Два забавных и сходных по характеру эпизода имели место на Кубе и в Венгрии.

Гостеприимные кубинцы, несмотря на зимнее время, решили вывезти нас на курорт Варадеро. На пляже было пустынно, температура воздуха плюс двадцать пять, воды — около этого. Мы тут же окунулись в набежавшую волну, пригласили отведать февральской атлантики и нашу кубинскую переводчицу. Стоило нам отплыть от берега на двадцать-тридцать метров, как с берега раздался зычный окрик Крючкова — «назад». Мы обернулись и увидели, как он с перекошенным лицом отчаянно машет руками, требуя нашего возвращения на берег. Мы еще немного подурачились и, решив не гневить бога, поплыли обратно. В нескольких метрах от берега мощная волна накрыла нас с головой, но когда мы вынырнули, то не обнаружили переводчицы. Через несколько секунд я увидел ее голову, показавшуюся на поверхности и снова исчезнувшую в пучине. С трудом я нашел ее тело под водой. На берегу в течение нескольких минут она лежала бездыханно, пока мы суетились вокруг, приводя ее в чувство. Через полчаса она уже была в полном здравии. Но зато шеф исходил гневной яростью. Он запретил нам впредь до конца поездки лезть в океан.

На Балатоне, где нас потчевал на своей даче собственноручно приготовленным гуляшом министр внутренних дел Венгрии А. Бенкеи, мы с начальником Управления информации Н. Леоновым, преемником умершего А. Смирнова, изъявили желание искупаться в озере. Стоял роскошный сентябрь, после изнурительных, в жару, заседаний прохладная озерная голубизна манила к себе с необыкновенной силой. Мы, откланявшись, уже готовы были исполнить свое намерение, как из-за стола вскочил Крючков и потребовал остановиться. Наши робкие возражения он воспринял как непослушание и тут же скомандовал посадить обоих в машину и направить в Будапешт. Под сочувственными взорами венгерских и советских гостей нас проводили до ворот виллы и оттуда увезли в столицу. Вечер был испорчен, и мы, не стесняясь водителя, кляли Крючкова на чем свет стоит.

Сохранилась в памяти прогулка по Дунаю в окрестностях Братиславы. На пограничном катере мы пронеслись с ветерком по реке, а потом высадились и прошли по тропинке вдоль проволочных заграждений, отделявших Чехословакию от Австрии. Лето стояло в разгаре. На противоположной стороне реки, на полуострове, всего в ста-полутораста метрах от пограничных сооружений, расположились на траве отдыхающие австрийские семьи. Резвились дети, взрослые распаковывали коробки с едой и напитками, разводили костер, кто-то запускал воздушного змея. Перед нами развернулась идиллическая картина покоя и благополучия.

На нашей стороне — сторожевые вышки, суровые лица чехословацких пограничников с карабинами в руках и ни души, кроме почетных советских гостей. Молча стояли мы и смотрели издали на эту картину нормальной достойной жизни, и, наверное, у каждого из нас тогда возникла одна и та же мысль: на свободе — они, а мы — в лагере, в концлагере. Крючков, тоже долго наблюдавший за другим берегом, задумчиво произнес: «Мм-да».

В Праге на прощальном ужине, устроенном начальником разведки М. Гладиком в знаменитой швейковской пивной «У Калиха», наступила разрядка после многочисленных протокольных встреч и деловых бесед. Мы самозабвенно поглощали бочковое пльзеньское пиво, заедая его ребрышками по-путимски. Довольный Гладик созерцал, как его советские коллеги аппетитно уплетали приносимые блюда. Тогда в нашем лагере еще было чем закусить.

Наконец, насытившись, мы откинулись в креслах и начали светский разговор. Гладик, поблескивая в полумраке стеклами очков и видя хорошее настроение гостей, полушутливо спросил Крючкова, как бы он коротко охарактеризовал сопровождающих его лиц. Крючков, почти не задумываясь, ответил: «Я их хвалить не буду. Скажу только, как они реагируют на критику. Леонов обещает тут же исправиться, Иванов молчит и дуется, Калугин огрызается». — «И кто же вас больше устраивает?» — продолжал Гладик. «Каждый по- своему хорош», — бросил лаконично Крючков и отхлебнул демонстративно пива, как бы давая понять, что продолжать разговор на эту тему не желает.

Но для меня эта тема только начинала получать развитие. Крючков все более подозрительно относился к моим встречам с руководством контрразведки. У нас же в то время полным ходом шли оперативные игры с ЦРУ и требовалась постоянная корректировка проводимых операций. На каком-то этапе Крючков и сам поощрял мою самостоятельность в общении с внешним миром. Он направил меня на заседание коллегии Министерства морского флота, где я выступил с сообщением от имени КГБ. По его поручению я сделал часовой доклад на всесоюзном совещании в ЦК КПСС, организованном отделом загранкадров и выездной комиссией. С аналогичным сообщением позже я выступил на ежегодной встрече послов и секретарей парторганизаций МИД СССР.

Что касается контрразведки, то я не скрывал своих симпатий ни к Григоренко и Боярову, ни к Ф. Бобкову и А. Бесчастнову, возглавлявшим в то время соответственно Пятое и Седьмое Управления КГБ. Не сложились у меня отношения лишь с начальником Третьего Управления Н. Душиным, пришельцем из админотдела ЦК, пренебрежительно и даже с издевкой оценивавшего информацию ПГУ о наличии в ГРУ Генштаба крупного американского шпиона. Впрочем, за это его недолюбливал и Крючков.

Примечательный случай произошел однажды при моем посещении зампреда В. Пирожкова, курировавшего тогда кадры КГБ. В доверительной беседе он пожаловался на отсутствие достаточных сведений о положении личного состава ПГУ и без обиняков предложил мне сигнализировать ему напрямую о всех заслуживающих внимания негативных происшествиях в разведке. Я уклонился от роли осведомителя, сказав, что такие вопросы следует согласовывать с Крючковым. Пирожков остался недоволен. Но некоторое время спустя Управление кадров КГБ получило заявление от сотрудника ПГУ, находившегося на курсах резидентов, который обвинял учившихся с ним коллег в морально-бытовом разложении и политической неблагонадежности.

В отсутствие Андропова, не уведомив о письме Крючкова, Пирожков назначил комиссию для проверки заявления. Началось форменное расследование состояния работы с кадрами в ПГУ. Этого Крючков стерпеть не мог. По его указанию собрали курс и информировали его о клеветническом заявлении, поступившем в Управление кадров. Будущие резиденты тут же осудили клеветника и рекомендовали проверить состояние его психики. Прошло немного времени, и Пирожкова переместили на другую работу в КГБ. Андропов, отвечавший за состояние дел в разведке, в том числе за кадры, не мог позволить кому бы то ни было вмешиваться в сферу его ответственности.

Между тем в разговорах со мной у Крючкова зазвучали жесткие нотки. Несколько раз он в