Дорогой Володя,

рад был твоей открытке. Лето у нас выдалось напряженным и в семейном (мальчики только что вернулись в школу), и в литературном отношении. Я дописал пьесу^{129} , для которой сейчас ищу режиссера, и собрал сборник статей, написанных мною еще в двадцатые годы.^{130}

Летом к нам, вместе со своей чуднoй и farouche[124] подругой (ты ее знаешь?), приезжал Глеб Струве^{131}. Мы с ним много говорили о русском и английском стихосложении, и теперь я уяснил себе, чем объяснялось отсутствие взаимопонимания в нашей переписке на эту тему, имевшей место несколько лет назад. Хочу поделиться с тобой плодами своего просвещения. Струве объяснил мне, что в русских словах, какими бы длинными они ни были, имеется, по существу, только одно ударение. Я никогда раньше не обращал внимания на то, что в русских словарях дается только один ударный слог, в английских же — указываются и дополнительные ударения тоже. Тем самым в русском стихе эмфаза отлична от стиха английского. В английском стихе второй ударный слог образует ритм точно так же, как и основной. Искусство английского стиха у великих поэтов от Шекспира до Йейтса частично основывается на перемещении этих ударений. В русской же поэзии нет ничего похожего — вот почему ты отказываешься понимать то, что называется ритмическим сбоем, а я называю «сбиться с ноги». Смещение ударения, синкопирование в русском стихе невозможно. В русском белом стихе невозможны такие строки, как: «Never, never, never, never, never» в «Короле Лире» или: «Cover her face; mine eyes dazzle: she died young» в «Герцогине Мальфийской»^{132}. Русское метрическое искусство проявляется в другом; число слогов в русском стихе отличается четкой размеренностью, чего в английском стихе, где имеется много дополнительных, вторичных ударений, которыми поэт жонглирует, почти совсем не бывает. О жонглировании ты не раз пытался мне втолковать, но ошибался, полагая, что у нас, в английском языке, происходит то же самое. Ты представлял себе, по всей вероятности, что такое слово, как «constitution» в пятистопном ямбе произносится constitushun, тогда как в действительности актер, обученный чтению стихов, произнесет это слово con-sti-tu-ti-?n: ti-?n — полный ямб (в древнеанглийском on был oun). Русский стих, собственно говоря, позаимствовал метрические формы английского и немецкого стиха, но использовал их для иной поэтической мелодики, чем и вызвано отсутствие взаимопонимания между нами. Ты не учитываешь наше смещение ударения — вот почему, когда мы работали с тобой над «Моцартом и Сальери», тебя раздражали, казались неверными мои предложения по замене ямба на хорей. В данном случае ты был прав, ведь всю трагедию ты переводил ямбом, но нет и не может быть хорошего английского поэта, которому бы пришло в голову прибегнуть к такому метру, если он пишет поэму белым стихом. Я же, со своей стороны, теперь понимаю, что, читая русскую поэзию, никогда не чувствовал, как она должна звучать. Мне она всегда казалась слишком монотонной в своей упорядоченности, размеренной, точно школьное упражнение. И эта размеренность озадачивала, ведь поэтам такого класса ничего не стоило свой стих разнообразить. Надеюсь, ты как-нибудь прочтешь мне какое-то русское стихотворение и разъяснишь тот эффект, который я не уловил. (Твои рассуждения о поэтических формулах в воспоминаниях, напечатанных в «Партизэн ревью», были для меня весьма поучительными.) С другой стороны, оттого, что твои английские стихи столь же размеренны, что и русские, ты не используешь весь ресурс английского стихосложения. <…>

Летом я много читал Чехова и остался под большим впечатлением; я не мог даже себе представить, сколь многообразна, широка описываемая им жизнь. Особенно он интересен в связи с тем, что происходит сегодня в Советской России, ведь многие типы, которых он рисует, — крестьяне, сумевшие выбиться в купцы, недовольные и несведущие чиновники, — это ведь те же самые люди, которые впоследствии заняли в стране ведущие посты. Читал также и Фолкнера. Твоя неспособность оценить его дар — для меня загадка. Объясняю это, пожалуй, лишь тем, что трагедию ты не признаешь в принципе. Ты не пробовал читать «Шум и ярость»?

Всегда твой

Эдмунд У.

Дорогой Володя,

сюда я приехал ухаживать за своей матерью: ей было очень плохо, она попала в больницу, но теперь ей лучше. Говорил с Еленой по телефону, она сказала, что пришло письмо от Веры; пишет, что у тебя грипп. После банкета в связи с годовщиной «Нью-Йоркера» я тоже слег и лишился голоса — ларингит. В тот вечер было столько неприятных сцен^{136} с самыми funestes[125] последствиями, что стоило бы их описать в духе «Хиросимы» Джона Херси^{137}. Каждый преследует свои мелкие интересы, переходя от стола к столу, с танцплощадки в ресторан, не обращая никакого внимания на растерянность, скуку, раздражение или опьянение остальных гостей, не сознающих гигантского масштаба катастрофы, губительной для всех.

Собирался написать тебе, прочитав твою чудесную последнюю главу [из автобиографии. — А. Л.]. Ты упоминаешь Аббацию, и я вспомнил, что встретил этот городок у Чехова, в связи с чем у меня возник вопрос по русской грамматике. Я заметил, что в прилагательных женского рода единственного числа в творительном падеже у Чехова встречаются то окончание — ой, то — ою. Сначала я подумал, что прилагательные на — ою