литературе только одно: (более или менее иррациональное) shamanstvo книги; хороший писатель — это в первую очередь шаман, волшебник.
При этом не следует вытаскивать из рукава одни и те же вещи, как это делает Мальро.
Krepko zhmu tvoiu ruku, drug moi.
Tvoi
Минден-инн
Минден, Невада
1 декабря 1946
Дорогой Володя,
я знал, что ты останешься недоволен, но Мальро мне действительно нравится. Некоторые твои оценки «La Condition Humaine» кажутся мне несправедливыми, прочие — малозначительными. Что до колдовства, то Мальро околдовал меня с тех самых пор, как я прочел «Les Conquerants»[100] (хотя к «Les Temps du Mepris» я равнодушен). «La Condition Humaine» представляется мне романом, который очень точно выразил боль и чувства своего времени; первый же выпуск «La Lutte avec l'Ange»[101], роман, написанный во время войны, — произведение еще более примечательное. (Должен признать, что чувства юмора у него нет: в «La Voie Royale»[102], хотя книга эта увлекательна, имеются непроизвольно смешные места.) Мальро, вне всяких сомнений, — единственный по-настоящему значительный писатель, появившийся во Франции со времен Пруста. Неточности, штампы и шероховатости сами по себе творчества писателя не обесценивают. Кроме того, мы с тобой полностью расходимся не только относительно Мальро, но также относительно Достоевского, греческого театра, Ленина, Фрейда и еще очень многого, в чем, уверен, никогда не сойдемся. А потому не лучше ли заняться более продуктивной дискуссией, касающейся Пушкина, Флобера, Пруста, Джойса и др.? Кстати, твоя любовь к «Южному ветру» {94} — отличный, с моей точки зрения, пример того, как человек, разбирающийся в литературе, жертвует своим вкусом в угоду ядовитому юмору, который вовсе не обязательно является показателем первоклассного дарования.
Знаешь ли ты Силоне{95}? Я и его тоже здесь читаю — то, что не читал раньше. Он и Мальро принадлежат, мне кажется, к политико-социально-моральной, полумарксистской литературной школе, наиболее крупной со времен аналитического психологического романа. Впрочем, взгляды у них диаметрально противоположные. Силоне тебе должен понравиться больше — хотя писатель он менее значительный, чем Мальро.
Очень хочется поскорей увидеть твою книгу. Пусть отправят мне корректуру. «Воспоминания об округе Геката» были осуждены двумя голосами против одного. «Даблдей» собирается подать апелляцию. Инакомыслящий судья написал очень разумный вердикт; остальные двое — что довольно необычно — проголосовали «виновен» без объяснения причин. Все это крайне неприятно, да и накладно.
Жизнь я веду тихую, довольно приятную и искупительную. Места здесь своеобразные и пустынные — не столько романтические, сколько доисторические; кажется, будто кругом бродят привидения. На днях выиграл в рулетку кое-какие деньги, но потом все спустил. Впрочем, азартные игры — слабость великих русских писателей, мне недоступная. Как колдун-любитель я более или менее понимаю, как следует вращать рулетку и как играть в кости и в vingt-et-un[103] (Блэк-Джек), чтобы не остаться в накладе. Хорошенькие девицы в здешних игорных домах здорово поднаторели в этом искусстве — не успеваешь следить за их пальчиками; такая сноровка требует многомесячной подготовки. Специально хожу смотреть, как они работают.
Очень уже хочется вернуться в Уэллфлит; надеюсь, вы нас навестите. <…>
Всегда твой
1947
№ 25 Уэст 43-я стрит
9 января 1947
Дорогой Владимир,
Рождество мы провели на Кейпе [на Кейп-Код. —
На днях, на русской рождественской вечеринке, я познакомился с твоим кембриджским соседом по комнате К.{97}, жена у него, насколько я знаю, испанка. Он сказал, что хотел бы с тобой встретиться. Я попытался выспросить его про твою жизнь в Кембридже, но он сказал лишь, что ты был чудной малый и поразил его сочинением английских стихов.
Насчет Генри Джеймса. Он может, как утверждает Эзра Паунд, не произвести вообще никакого впечатления, если начать с его худших вещей. Зато если прочел все самое лучшее и понял, как развивалось его литературное дарование, почти все, что он написал, становится интересным. Почти все его длинные романы быстро устаревают, а вот вещи покороче более удачны. Обязательно прочти том, куда вошли «Что знала Мейзи», «В кафе» и «Ученик». Эти повести — мои любимые.
Аллен Тейт в восторге от твоего романа. Очень хочу прочесть его в корректуре. Но зачем, скажи на милость, было подписывать с ними контракт, в котором не оговаривается аванс на твою следующую книгу? Этого никогда нельзя делать.
Всегда твой
25 января 1947
Дорогой Кролик,
nakonetz-to посылаю тебе свой роман. «Авторский экземпляр» уже отправлен в типографию. Из него я перенес только основную правку. Поэтому пусть тебя не смущают отсутствие запятых перед придаточными предложениями и прочие мелочи. Если же тебе попадутся вещи и в самом деле вопиющие, пожалуйста, prishcholkni ikh. Хотя первые главы ты уже видел, начни, если можно, читать сначала: кое-что я изменил к лучшему и, кстати, поместил в текст великолепную луну. Нечего и говорить, что твое мнение о «Незаконнорожденных»… no, vprochem, ty vsio znaesh sam. Надеюсь, что вскоре мы с тобой полностью перейдем на русский язык.
Твоя очередная попытка покопаться в моем прошлом очень забавна, особенно потому, что мое прошлое ты воссоздаешь примерно так же, как я воссоздаю прошлое Себастьяна. Человек по имени К. был — и, вероятно, остался — типичным русским фашистом старой школы, chernosotentzem i durakom. Моим соседом по комнате К. был, слава богу, всего один семестр, ибо в конце учебного года он провалил экзамены за первый курс и вынужден был Кембридж покинуть. Себя он считал человеком необычайно начитанным, но в действительности прочел в своей жизни лишь две книги: «Sionskie Protokoly» и «L'homme qui assassina»[104] Фаррера{98}. В дальнейшем к
