Уайэтт чуть не выронил горшок: Кэт стояла в сине-желтом шарфе, купленном им для нее в Лондоне! Он облегал ее плечи и подчеркивал изящную их покатость.

— Мой… мой тюк! Ты вызволила его?

Он кинулся к ней и заключил ее, теплую и податливую, в объятия. Затем глянул через ее плечо и совсем уж пришел в восторг. Среди снеди, разложенной на столе, стояла и деревянная шкатулочка, в которую он сложил золото, подаренное королевой!

— О Кэт, Кэт, не чудо ли это? Как тебе…

— Как только в Сент-Неотсе заговорили, что ты вернулся, мой милый, — объясняла она, уцепившись за него обеими руками и прижавшись своей гладкой щекой к его давно не бритому лицу, — я повсюду расспрашивала, пока не узнала, что вы с Питером оставили вьючную лошадь у этого глупого старого олуха, булочника.

— И Симпкинс отдал это тебе?

Яркие губы ее сжались плотнее.

— Не без борьбы. Но когда я поклялась, что мы обручены, и пригрозила разоблачением перед констеблем, он больше не отважился перечить.

Когда заходящее солнце низко нависло над линией округлых холмов, видимых из узкой долины, он отпер шкатулку и дал ей потрогать те четырнадцать поблескивающих желто-красных монет, что теперь составляли весь его капитал.

— Красиво они звенят, правда, куколка?

— Да. И еще добавь эти.

Она полезла в карман самой верхней из нижних юбок, скрытой под простеньким платьицем из коричневой шерсти, и вытащила кожаную сумочку. Непринужденно смеясь, она подняла ее, и в руки ему полился тоненький ручеек из золота и серебра.

— Нечего таращиться с таким ужасом, — спокойно сказала она, вглядываясь в него из-под широких, плавно изогнутых бровей. — Ну да, я взяла это из сундука отца. Но я же взяла куда меньше, чем он дал бы мне в качестве приданого, если бы я вышла за Герберта Смоллетта из Партона, как он того желал.

— Но… но все равно ты взяла эти деньги без разрешения отца.

Кэт покраснела и вздернула маленький подбородок.

— Да, так я и сделала. Не будить же его посреди ночи, чтобы спросить разрешения — что бы тогда случилось?

Понимание того, что она фактически ограбила сундук своего отца, подействовало отрезвляюще: им предъявят еще одно, и серьезное, обвинение! Теперь-то уж тем более им нужно скрываться по крайней мере неделю.

— Ну же, Генри, давай подсчитаем наше состояние, — весело предложила она. — Будет только благоразумно установить размеры наших ресурсов.

То, что Кэт за последние два года научилась большему, чем приятно играть на виоле — к музыке она всегда испытывала страсть, — стало очевидным по той ловкости, с которой она рассортировывала французские солиды, португальские эскудо, испанские и итальянские реалы и дукаты и монеты, ему совершенно не знакомые. Они проскальзывали сквозь ее тонкие пальчики, словно овцы через сломанную загородку. Уайэтт все еще пытался сосчитать те испанские монеты, что составляли большую часть их скромных накоплений, когда она объявила:

— Наш капитал, любимый, по моим подсчетам, равняется пятидесяти фунтам шестнадцати шиллингам и трем пенсам.

Ухмыляясь, он сделал вид, что навострил ухо, чтобы лучше расслышать вдалеке горестные жалобы Эдварда Ибботта. Всем в Сент-Неотсе было известно, что торговец мануфактурой отличался необычайной скупостью и держался за каждый пенни с цепкостью беса, волокущего грешника жариться в вечном пламени.

— Жаль, что мы не смогли прихватить остальные твои богатства, — заметила Кэт, укладывая деньги в шкатулку. — В самом деле, сэр, оказалось, что вы великолепно обеспечены прекрасными нарядами.

— А, это? Большинство из них принадлежало Питеру Хоптону. Мы купили с ним на двоих вьючную лошадь, чтобы доставить свое добро сюда из Уоша. Скажи-ка, не слыхала ли ты что-нибудь о судьбе моего кузена? Я очень за него волнуюсь.

Он беспокойно взглянул на дверь. Черт побери, ведь все-таки остается шанс, что их печка может привлечь своим дымом разбойников.

— Нет, ничего, — отвечала Кэт. — Впрочем, через глашая нам сообщали, что Питер Хоптон убил трех пикинеров и в суматохе скрылся.

— Скрылся?! — переспросил он, схватив ее за плечо. — Ты уверена?

— Нет, но ходили такие слухи.

— Молю Бога, чтобы так и было. Случись с ним беда, это легло бы камнем на моей совести, поскольку не его это было дело.

— Как не его? — тут же возразила девушка. — А твоя мать разве ему не тетка?

Поужинав хлебом, поджаренной над огнем ветчиной и сваренными побегами папоротника — изголодавшимся, им этот ужин показался царским пиршеством, — они возлегли на еловые ветки, прислонившись спинами к бревнам стены, и глядели на яркие угли открытого очага.

Устраиваясь поудобней и ощущая крайнюю усталость, Кэт привалилась головой к его плечу.

— Как удивительно спокойно здесь, Генри, — вздохнула она. — И прекрасно, как будто это конец какой- то чудесной героической сказки.

Возможно, на Уайэтта так подействовал этот нежный контраст с теми годами одиночества и зачастую жестокости на море, с ужасами, сопутствующими его возвращению домой и заточению в камере, но телом его все больше овладевала дрожь, пока Кэт не взглянула на него, широко раскрыв глаза от удивления.

Она мудро сохраняла молчание, только притянула к себе эту милую ей израненную голову и, найдя его губы, прильнула к нему, такая теплая, животрепещущая, несущая столько успокоения. С губ девушки слетели какие-то несвязные звуки — возможно, подобные звуки раздавались в первобытной пещере, когда женщина встречала мужчину, вернувшегося после долгой и опасной охоты. Крайняя степень усталости не позволяла ей подыскивать определенные слова.

Он повернулся, прильнул к ней, как маленький испуганный мальчик, и постепенно дрожь его прекратилась, рассеянная восхитительным теплом и упругой мягкостью ее тела.

— Полно, полно, радость моя, — шептала она. — Наконец-то мы вместе и нечего нам бояться. Дай-ка мне руку, слышишь, как бьется мое сердечко? Для тебя это все, для тебя одного.

Для Уайэтта с самого детства высшей степенью красоты всегда оставались ее глаза и невероятно прекрасные светлые волосы, казавшиеся ему сейчас неописуемо мягкими, светящимися и чистыми.

Их обволакивали смолистые ароматы ложа, а пульсация розового огня создавала атмосферу очарования настолько тонкую, что они могли бы ее не почувствовать, если бы не так устали. Освобожденные от реальности, они очутились в объятиях магии, и единение юных и сильных тел перенесло их в тот редкий Элизиум, куда доступен вход лишь истинно любящим парам. Сперва очень робко исследуя тайны друг друга, они постепенно слились в своей страсти без всякого ограничения.

Где-то перед рассветом Уайэтт, приученный долгой службой на море, где спать слишком крепко опасно, пробудился, и тут же сон его как рукой сняло. В кустарнике перед входом ему послышался шорох. Рука его поискала рукоятку того кинжала, что когда-то принадлежал брату Кэт Руфусу, но он успокоился, узнав едкий запах самца лисицы. Вздохнув с облегчением, он снова улегся на ветки, но потом привстал на локте и с блаженным изумлением стал рассматривать невыразимо прекрасные очертания той, что лежала с ним рядом, забывшись глубоким сном.

Ее лицо на измызганной грязью, но сухой нижней юбке, постеленной поверх елового лапника, размягчилось в нежном покое, его профиль четко вырисовывался на темном материале; голова напоминала источник, из которого наподобие выбивающейся воды струились распущенные волосы. Во время сна ее сорочка, несшая ночную вахту у ворота, сползла, обнажив розоватому свету зари совершенство округлой и полной груди, бледные холмики которой были чудно украшены сосками, аккуратно изящными и розовыми, как свежие бутоны клевера.

Как долго он пребывал в таком состоянии, знакомясь с ее красотой, Уайэтт не имел никакого