находился всего в восьми милях к северу. Если казнь была назначена на полдень, тогда они с Генри могли надеяться, что успеют вовремя; если же на десять — надежды не оставалось никакой.

Только путем прямых угроз и нескольких крепких затрещин два кузена смогли заполучить на время, пару неуклюжих крупнокопытных фермерских лошадей.

Благодаря более длинным ногам и лучшему состоянию лошадь Генри Уайэтта влетела, тяжело стуча копытами, в окрестности Хантингдона, на добрых четверть мили опередив небольшую лошадку Питера Хоптона. Всадник тяжело отдышался и почувствовал, как напряжены его мышцы, давно отвыкшие от верховой езды. Он безрассудно настегивал плетью своего скакуна, гоня его через беспорядочные группы овец и коров, пока наконец несчастное животное не споткнулось о кормящуюся свиноматку и не свалилось бессильно на землю. Как ни дергал всадник за узду, лошадь лежала, оглушенная ударом, и только подергивалась, словно бык, прирезанный мясником.

То, что так мало людей осталось присматривать за животными, пригнанными на рынок, заставило Уайэтта с ужасом осознать, что час казни, должно быть, совсем уже близок. Когда вдалеке поднялся сильный крик, тысяча фурий завыла в его ушах. Их соседи, приличные люди, как могли они все сговориться, обрекая на смерть его бедную мать-старуху из-за припадков падучей болезни, что преследовала ее с детства?

Трезвые богобоязненные англичане, как могли осудить они на погибель изуродованную шрамами бедную Мэг и слабого чудаковатого отца? Да, верно, Эдмунд Уайэтт время от времени баловался химией (но не алхимией же!), и это, похоже, сильно повредило ему на суде. А ведь отец за всю свою жизнь и мухи не обидел.

А леди Эддисон, такая всегда милосердная и честная дама в общине, как могла она только сплести в своем воображении такую фантастическую паутину кошмаров, что одним лишь рассказом о них можно было отправить на смерть трех несчастных, но совсем не виновных людей? Почему она это сделала? Заболела какой-то хворью, неизвестной нынешним медикам?

Задыхающийся, с полубезумными от тревоги глазами, Уайэтт бежал по Коббетс-лейн в сторону рыночной площади и зала суда графства. Там, напротив этого здания, уже веками, еще с тех пор как маленькая деревня выросла и превратилась в город Хантингдон, стояла постоянная виселица.

Переулок, мощенный булыжником, тянулся, петляя, меж старинных зданий, что стояли, накренившись вперед, словно хотели коснуться друг друга коньками остроконечных крыш над разделявшей их улицей. Невдалеке он услышал, как, перекрывая гул голосов возбужденной толпы, зазвучали трубы и барабаны.

— Боже милостивый, дай мне успеть! — Почти ослепший от пота, он услышал, как его догоняет, стуча тяжело копытами, лошадка Питера. Уайэтт обернулся назад и, задыхаясь, крикнул: — Скачи вперед! Останови их! Времени мало!

— Нет! — рявкнул Питер. — Хватайся за стремя! — Изможденная, с пеной на губах плуговая лошадь, спотыкаясь, кренясь, продвигалась вперед, одной своей массой прокладывая себе дорогу в непрерывно растущей толпе. Еще один взрыв ликования прокатился среди домов, и вспугнутые им вороны закружились высоко над крышами. Не обращая внимания на брань и удары, наносимые возмущенными горожанами, которым помешали наслаждаться спектаклем, кузены пробились мимо церкви Святого Беннета, и взору их открылись серый фасад зала суда и позолоченные флюгера.

Новую муку Уайэтту причинила мысль, что если бы они с Питером сразу же из таверны «Пестрый бык» отправились в Хантингдон в компании с шерифом и его людьми вместо того, чтобы топать дорогой в Сент- Неотс, они бы успели добраться до этого места, чтобы… Но что бы они тогда сделали?

Почему, ну почему не хватило ему прошлой ночью ума, чтобы узнать имена приговоренных к повешению? Ведь эсквайр Эндрю Тарстон несколько раз упомянул «матушку Энн», хотя верно и то, что в Хантингдоншире могла бы найтись сотня женщин с таким же именем.

Остервенело работая кулаками, Уайэтт пробился через толпу и хотел уже нырнуть под древко копья пикинера, которое тот держал горизонтально, сдерживая толпу.

— Эй, ты! Стой! — хрипло рявкнул пикинер. — А ну-ка давай назад!

Уайэтт остановился, но лишь потому, что поднял глаза на высокую, из дуба и камня, виселицу в форме буквы «Н». И словно бы раскаленное лезвие вонзилось ему в самое сердце. Ужасающе темные и безжизненные на фоне яркого июньского неба, медленно вращаясь на веревках, висели два изможденных тела. Он мог быть только уверен в том, что недавно здесь испустили дух мужчина и женщина. Могла ли повешенная быть его матерью или бедняжкой Маргарет — это Уайэтту выяснять было некогда, ведь Длинный Уильям, в черном облачении палача и с капюшоном на голове, уже подталкивал вверх по короткой лестнице последнюю, третью, жертву.

— Вздерни ее, Уилл!

— Пусть попляшет, проклятая ведьма!

— Растяни-ка ей шею!

Выкрики из толпы были грубыми, совершенно безжалостными, незабываемо страшными и отвратительными.

— Сжечь бы лучше это сатанинское отродье!

Это была Мэг, растрепанная и в крайнем ужасе что-то бессвязно лепечущая.

Звонкое «зи-ип», изданное шпагой Уайэтта, выскальзывающей из ножен, зловещий блеск клинка, подкрепленный броском моряка к виселице, заставил ближайших к нему зевак отшатнуться в сторону. Питер тем временем рукояткой своей рапиры оглушил пикинера, попытавшегося помешать ему выбраться из толпы на открытое пространство, в центре которого возвышалась виселица. Вместе двое парней метнулись по грязным булыжникам к кучке чиновных людей с суровыми лицами, неуверенно закружившихся вокруг лестницы и палача.

— Стойте! Остановитесь, вы, проклятые вероломные мясники! — выкрикнул Уайэтт.

Он лишь чуть-чуть не успел подскочить к подножию лестницы. Длинный Уильям столкнул уже хрупкую, облаченную в жалкое тряпье фигуру приговоренной, чтобы в тот же момент ей закорчиться и закачаться в зловеще-гротескном танце в пустом пространстве. И в третий раз площадь ответила воем звериного удовлетворения.

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! Королевское правосудие испол… — Главный констебль Хантингдоншира прервался, не закончив своего объявления. — Арестуйте и свяжите этих беззаконных мошенников! — прокричал он.

Целый отряд пикинеров и оба лучника шерифа бросились исполнять приказ, но так же скоро отступили перед бешеной игрой тяжелой шпаги Уайэтта.

— Перережь веревку, — взмолился Уайэтт. — Может, Мэг еще жива. Я… задержу их!

— Клянусь Богом, это те самые моряки из «Пестрого быка»! — изумленно вырвалось у сквайра Эндрю. — Назад! Как вы смеете мешать королевскому правосудию?!

На шерифа с ястребиным лицом Уайэтт не обратил ни малейшего внимания, он лишь яростно ринулся на Длинного Уильяма и нанес ему сильный режущий удар своей испанской шпагой. Взвыв, палач накренился вбок и исчез из виду за спиной здоровенного чернобородого пикинера, взявшего пику наперевес и сделавшего быстрый выпад. Уайэтт нырнул под стальной наконечник пики и нанес стражнику колющий удар. Скрипнули кости в запястье, когда, скользнув по кирасе солдата, острие шпаги отклонилось в сторону. Со всех сторон засверкало оружие спешащих на помощь алебардистов, и Уайэтт в неистовстве отбивал их атаки, сражаясь спина к спине с Питером, преисполненный гнева и ярости. Теперь и пикинеры, и лучники, и аркебузиры[39] перестали сдерживать толпу зрителей, и горожане с жадным интересом хлынули к виселице.

«Их слишком много», — сказал себе Уайэтт. Да, много, слишком много пляшущих жалящих пик, и вот уже со всех сторон к нему протянулись руки, выхватили у него драгоценную испанскую шпагу, и кто-то древком копья нанес ему по голове такой сильный удар, что из глаз посыпались искры, подобные тем, что видишь вылетающими из-под молота кузнеца.

Словно палуба «Первоцвета» при мощном налете штормового ветра, рыночная площадь закачалась у него под ногами, и он повалился назад, при этом на мгновение увидев высоко над собой багрянистое, искаженное мукой смерти лицо своей бедной сестренки. В этот жуткий момент до сознания его дошло, что