подвигов, жуткие рассказы о разрушениях. Она осторожно начала выискивать интересующую ее информацию. Движимая любопытством, которого не понимала и сама (чувствуя себя в эти часы автоматом, который движется без ее разрешения), Беллис спрашивала, что случилось с другими пассажирами «Терпсихории».
О матери и дочке Кардомиум доходили противоречивые известия. Беллис слышала о моряках, все еще находящихся в заключении: они так и не завоевали доверия, не смогли замириться со своим похищением. Беллис рассказывали, что из кораблей-тюрем, находящихся в носовой части Саргановых вод, доносились страшные вопли заключенных. Они кричали и кричали своим соотечественникам, чтобы те освободили их. Кробюзонские абордажные команды так и не приблизились к ним, и мольбы остались без ответа.
Сестра Мериопа был мертва. Беллис потрясло это известие (на какой-то жутковато-отвлеченный манер), словно она увидела некий неожиданный цвет. Ей рассказывали что в возникшей неразберихе из сумасшедшего дома сбежали несколько больных, в том числе и Мериопа. Монахиня, донашивавшая ребенка, бросилась на городскую корму навстречу кробюзонскому десанту, выкрикивая восторженные приветствия, но ее сразила пуля — армадская или кробюзонская, так и осталось неизвестным.
Истории такого рода Беллис слышала не раз — о похищенных, которые, увидев неожиданную возможность вернуться домой, отчаянно пытались переметнуться на другую сторону, но были убиты. Видимо, некоторые терпсихорцы погибли именно так. И даже если их число было преувеличено, даже если подробности были приукрашены, чтобы другим было неповадно, Беллис не сомневалась: многие встретили смерть именно так, как об этом говорилось.
Беллис во время боя пребывала в оцепенении: она не желала победы ни одной, ни другой стороне. Она наблюдала, как случайный прохожий за кровавой уличной дракой. И вот когда Армада победила, Беллис не чувствовала ни облегчения, ни счастья, ни отчаяния.
После того как дредноуты опустились на дно, оставшиеся кробюзонские корабли отошли на северо- запад. Они бежали в панике, испуганные настолько, что не догадались ни сдаться Армаде, ни просить у нее убежища. Они бежали, сделав вид, что у них еще остается надежда, что и они доберутся до какого-нибудь порта. Но все знали, что их ждет смерть.
Три кробюзонских броненосца и один фрегат были захвачены в плен. Они стали самыми современными кораблями Армады, но все же не могли восполнить огромные потери, понесенные городом. Большая часть армадского флота, две подлодки и половина переоборудованных на скорую руку буксиров, были принесены в жертву ради уничтожения дредноутов. «Трезубец» и десятки дирижаблей помельче погибли. Огромное воздушное судно было увлечено вниз, словно балластом, налетевшими, как полчища крыс, големами и оказалось в зоне действия корабельной артиллерии. Снарядами были пробиты баллоны и поврежден каркас.
Оставшиеся в живых армадцы долго добирались до города — кто греб на спасательных плотиках, кто плыл, держась за плавучие обломки. Маги и инженеры в чреве «Гранд-Оста» более дня удерживали на тихом ходу аванка, который двигался вперед вслепую, не ведая о творящемся наверху кровопролитии.
Конечно, до города добралось сколько-то кробюзонцев. Возможно, самые предприимчивые из них облачились в одежды, снятые с мертвых армадцев, и, забравшись на борт города, обрели новую жизнь — все они были моряками и сносно говорили на соли. Но большинство пребывало в шоке и не смогло проявить такую дальновидность, а потому через несколько часов после сражения на палубах Армады стали появляться кробюзонские моряки в мокрой изодранной форме, от ужаса потерявшие здравый смысл. Их страх утонуть перевесил страх перед местью армадцев.
В те жуткие дни, последовавшие сразу за сражением, под небесами, затянутыми красно-черным дымом, эти устрашенные кробюзонцы вызвали политический кризис. Конечно же, скорбя о погибших, армадцы наказывали невинных. Они избивали кулаками незваных гостей, бичевали их (некоторых до смерти), выкрикивая имена погибших близких и друзей. Но наконец усталость, ненависть и тупое оцепенение улеглись, и кробюзонцев увели и заперли на «Гранд-Осте». Ведь все-таки история Армады была историей ассимиляции чужаков и врагов после каждого сражения, после захвата каждого корабля.
События эти стали самыми кровавыми, самыми страшными в истории Армады, но вопроса о том, что делать с плененными врагами, не возникало. Как и в случае с «Терпсихорией», те, кто мог перевоспитаться, должны были стать армадцами.
Но только на сей раз Любовники высказались против этого.
Любовники возвратились со сражения разгневанные и наиликтризованные, взбешенные и с новыми шрамами, только теперь беспорядочными, несимметричными (что они намеревались исправить в первую же ночь). Весь квартал, весь город были потрясены, когда просочилось известие о том, что Любовники намереваются вышвырнуть кробюзонцев из города.
На митинге, поспешно собранном на палубе «Гранд-Оста», Любовница изложила свои соображения. Она страстно выступала против кробюзонцев, напоминая горожанам, что погибшие члены их семей были убиты такими же, как вот эти пленники, что город сильно пострадал, что половина армадских кораблей затонула. Количество похищенных в Саргановых водах и других кварталах уже превышает допустимое с точки зрения безопасности число. У Армады теперь не хватает ресурсов, она очень уязвима, а поскольку Нью-Кробюзон к тому же объявил им войну, то они не могут ассимилировать столько врагов.
Но многие из нынешних армадцев сами были прежде врагами. На протяжении всей своей истории Армада придерживалась правила: по окончании сражения солдат противника перестает быть врагом. Их принимают в ряды горожан, чтобы попытаться трансформировать, сделать настоящими армадцами. Ведь в конечном счете Армада и была колонией для заблудших, предателей, дезертиров, побежденных.
Кробюзонские моряки тряслись от страха в своих камерах, не зная о том, что решается их судьба.
Любовница заявляла, что это не будет убийством. Пленников можно посадить на корабль с провизией и указать им направление на Беред-Кай-Нев. Возможно, они туда и доберутся.
Это был никудышный аргумент.
Она привела другой довод, сердито сказав, что, имея аванка, город должен двигаться вперед, что с таким двигателем они могут добраться до мест, о которых прежде Армада и не мечтала, что они смогут делать вещи невероятные, а расходовать силы, утирая носы тысяче сопливых пришельцев (убийц), — настоящее идиотство.
И хотя свежие раны все еще кровоточили, хотя воспоминания все еще отдавались болью, настроение толпы оборачивалось против Любовницы. Ее слова не звучали убедительно. Другие правители молча наблюдали за происходящим.
Беллис поняла. Дело было не в том, что собравшиеся питали любовь, жалость или сострадание к пленникам. Их не очень заботила судьба раненых, окровавленных моряков, трясущихся от страха в грязных трюмах. Армадцев волновали не эти пленники — их волновало будущее города. «
Одной речью Любовница не в силах была победить вековую традицию — традицию, от которой она призывала отказаться ради выживания города. Она была одна и проиграла спор. И вдруг неожиданно у Беллис возник вопрос: где сейчас находится Любовник, согласен ли он со своей подругой?
Чувствуя сопротивление, те, кто был согласен с Любовницей, начали криками поддерживать ее, требуя мести пленникам. Но несогласные, которых было больше, перекричали их.
Что-то решительно переменилось. Вдруг стало понятно, что это собрание не допустит убийства кробюзонцев, как бы Любовница ни выдавала его за милосердие. Было ясно, что придется запустить длительный, иногда легкий, а иногда жестокий процесс перевоспитания, что на запертых в трюмах мужчин и женщин придется потратить немало усилий, и тогда через много месяцев большинство примирится с новой жизнью, хотя некоторые так и останутся ее противниками. Эти последние останутся в заключении и, если на них не подействует новая порция убеждений, могут быть даже казнены.
— Что за спешка такая, к херам собачьим? — выкрикнул кто-то. — И вообще, куда вы нас, на хер, ведете?
И тут Любовница уступила — быстро и не теряя достоинства; пожав плечами, она с преувеличенным смирением сдалась, объявила свои прежние распоряжения недействительными. Она сорвала жидкие
