мощными дискометами.
Подобно своим родичам, обладающим корнями, но не мозгами, нью-кробюзонские кактусы имели растительную кожу, толстую и щетинистую. Проколоть ее было несложно, но раны быстро заживали, хотя оставались уродливые рубцы. Многие кактусы были покрыты толстыми струпьями. Чтобы причинить серьезный вред такому существу, надо было нанести ему множество ран или задеть жизненно важные органы. Пули, стрелы и арбалетные болты были малоэффективны, потому-то солдаты-какты предпочитали дискометы.
Первую модель изобрел и сделал человек, и это оружие нашло применение в страшную эпоху правления мэра Коллодда. Его получили люди, охранники принадлежавшей мэру кактусовой фермы. Но после того как реформаторский билль о разумности наделил кактов чем-то вроде гражданства и привел к ликвидации фермы, прагматичные старейшины общины кактусов сообразили, что для удержания их собственного народа в подчинении ничего лучшего, чем дискомет, не придумано. С тех пор оружие многократно усовершенствовалось, теперь уже инженерами-кактами.
Дискомет — это огромный арбалет, для человека неудобный — слишком тяжелый и большой. Стреляет он не болтами, а чакри, плоскими металлическими дисками с заточенной, как бритва, а то и зубчатой кромкой, или металлическими звездами с закругленными лучами. Зубчатое отверстие в центре чакри предназначено для того, чтобы накладывать его на металлическую шестерню, выступающую из ложа дискомета. Когда срабатывает спусковой механизм, скрытая в ложе проволока мгновенно раскручивает шкив, чакри покидает его зубчатый край и летит быстрее, чем камень из пращи. И вращается, точно диск циркульной пилы.
Сопротивление воздуха сильно влияет на точность боя дискомета, с обычным луком или кремневым оружием ему не сравниться. Но зато он способен отсечь конечность или голову кактусу, да и человеку, преодолев расстояние в сотню футов, и полететь дальше.
Последние лучи солнца озаряли далекие вершины.
Обращенная на запад сторона Оранжереи блистала рубиновыми гранями. По изъеденной ржавчиной лестнице, что дотягивалась до макушки купола, карабкался человек. Он задыхался; он судорожно хватался за металлические перекладины. Но упорно лез вверх, взбираясь по покатому боку купола, точно стремящаяся к зениту луна — по небосклону. Таких лестниц было три; размещенные на одинаковых расстояниях друг от друга, они начинались у земли и доставали до самой верхушки полусферы. Предназначались лестницы для ремонтников, каковых так и не дождались. Создавалось впечатление, будто стенка не ограничивается землей, будто она идет вглубь, изгибается, образуя полную сферу.
Свет, что горел внизу, что заставлял сиять все громадное сооружение, выделял из мрака и верхолаза. А тот все взбирался, приникая к металлу и стеклу, изо всех сил стараясь, чтобы его не заметили. Он выбрал северо-западную лестницу, чтобы не попасться на глаза пассажирам поездов Южной Линии, пересекающих Салакусские поля.
По ту сторону купола поезда проходили впритирку с ним, из вагонного окна человек, ползущий по выпуклой поверхности, был бы виден как на ладони.
Через несколько минут верхолаз наконец достиг металлического козырька, окружавшего макушку Оранжереи. Замковый камень представлял из себя шар прозрачного стекла, примерно восьми футов в диаметре. Он занимал круглое отверстие в верхней части купола, половина внутри, половина снаружи, точно огромная пробка. Верхолаз замер и глянул на город сквозь паутину ферм и толстых растяжек. Его хлестало ветром, и он, одолеваемый страхом высоты, до боли в руках сжимал железо. Он смотрел в меркнущее небо, и приглушенный свет, что сочился сквозь стекло, что окружал его, делал звезды тусклыми.
Снова повернувшись к куполу, верхолаз принялся его разглядывать, изучать стеклянную панель за панелью.
Через несколько минут выпрямился и стал спускаться. Осторожно перебирал ногами, ощупью искал опоры. Потихоньку возвращался к земле.
Лестница закончилась в двенадцати футах от земли, и человек соскользнул по веревке — до верхней перекладины он добирался с помощью кошки. Утвердился на пыльной земле, огляделся.
— Лем, — услышал он чей-то шепот, — сюда. Спутники Лемюэля Пиджина прятались в брошенном доме; между ним и куполом лежала полоска усеянного строительным боем пустыря. Едва заметный Айзек жестикулировал из пустого дверного проема. Лемюэль быстро прошел по тонкому слою мусора. Оставив позади кирпичи и обломки бетона, поросшие и скрепленные травой, повернулся спиной к раннему закату и скользнул в черное от былого пожара нутро дома.
В сумраке таились Айзек, Дерхан, Ягарек и трое авантюристов. За ними грудой лежал технический утиль: всевозможные трубки, провода, линзы, кронштейны для пробирок. Лемюэль знал: как только они тронутся в путь, этот хлам превратится в пять конструкций, послушных воле Айзека.
— Нашел? — поинтересовался Айзек.
— Меня не обманули, — тихо сказал Лемюэль. — Ближе к верхушке есть большая трещина, в северо-восточной четверти. С того места, куда я добрался, трудно определить ее размеры, но я думаю… шесть футов на четыре, не меньше. Я там хорошо осмотрелся, но других щелей, достаточно широких для человека, не приметил. А вы тут успели оглядеться?
— Ничего интересного, — кивнула Дерхан. — Много мелких трещин, есть даже места, где вообще нет стекла, а наверху это сплошь и рядом, но все мелочь, не пролезть. Похоже, твоя дырка самая подходящая.
Айзек и Лемюэль кивнули.
— Вот, значит, как проникают и выбираются, — тихо проговорил Айзек. — Похоже, лучший способ их выследить — пройти их путем. Чертовски неприятно это предлагать, но мне кажется, лезть туда необходимо. Как там внутри?
— Сверху мало что видно, — пожал плечами Лемюэль. — Стекла толстые, старые, жутко грязные. Их вроде чистят раз в три, а то и в четыре года. Смутно видны дома, улицы, больше ничего. Чтобы разобраться с планировкой, надо заглянуть в дырку.
— Нам всем туда нельзя, — сказала Дерхан. — Заметят. Придется Лемюэля просить, он самый подходящий человек для такой работы.
— Можно не просить, — проворчал Лемюэль. — Мне наверху не понравилось, и уж совсем не хочется висеть вверх тормашками в сотне футов над тридцатью тысячами обозленных кактов.
— Ну так что мы будем делать? — раздраженно осведомилась Дерхан. — Можно дождаться темноты, но тогда будут хозяйничать чертовы мотыльки. Ничего не остается — только лезть. Кто первый?
— Я, — сказал Ягарек.
Наступила тишина. Айзек и Дерхан молча смотрели на него.
— Отлично, — воскликнул Лемюэль и с ухмылочкой дважды хлопнул в ладоши. — Одной проблемой меньше. Давай, полезай, а там… гм… ну, в общем, осмотришься, прочирикай, что нам делать…
Айзек и Дерхан не слушали Лемюэля. Они по-прежнему смотрели на Ягарека.
— Лучше всего, если полезу я, — пояснил он. — На большой высоте я как дома. — Голос вдруг сел, будто на Ягарека вдруг нахлынули чувства. — Да, наверху мне хорошо, и я охотник. Я посмотрю и пойму, где могут прятаться мотыльки.
Тем же путем, что и Лемюэль, Ягарек поднимался по куполу Оранжереи.
Он освободил ноги от вонючих обмоток, и когти выпростались, подчиняясь восхитительному рефлексу. До первой металлической перекладины он добрался по веревке Лемюэля, а там уже полез куда увереннее и быстрее, чем первый разведчик. Но часто останавливался. Он раскачивался под сильным ветром, крепко, уверенно сжимая птичьими лапами ступеньки. Он опасно кренился, он вглядывался в небесную дымку, он протягивал руки, он чувствовал, как его тело, точно парус, наполняется ветром.
Ягарек воображал, что летит.
С его узкого поясного ремня свисали стилет и украденный накануне кнут — неудобный, не чета тому великолепному бичу, которым Ягарек щелкал, ловил, язвил в жаркой пустыне. Но все же это оружие, которое помнит его рука. Здесь, на высоте, он ловок, он уверен в себе. В небе маячат воздушные суда, но
