восхищавшая Юльку, теперь казалась ей надоедливой. И даже история про цветы, которыми он засыпал свою будущую возлюбленную, не восхищала ее так, как прежде.

Ей внезапно пришла в голову ошеломившая ее мысль, что возлюбленная – это и есть его жена. «В самом деле! Конецкая ведь сказала, что он ее завоевал». Почему-то от этого Юльке и впрямь стало печально: она-то думала, что речь идет о необыкновенно прекрасной женщине, ангеле с небес… Ей представились Мансуров и Кристина, один – под окнами дома, другая – еще сонная, в своей квартире. Но теперь в воображаемую картинку добавилось столько будничных, приземленных деталей, что она стала выглядеть совсем иначе. На балкончике дома напротив полуголый мужик в семейных трусах курит сигаретку, равнодушно наблюдая за человеком, таскавшим охапки цветов. Пара владельцев собак прогуливает питомцев на соседнем газоне. Из окна первого этажа доносится оголтелый звон будильника, а на соседней улице гудит утренняя поливальная машина.

«Нет-нет-нет! – запротестовала Юлька про себя. – Не надо таких деталей! Мне нельзя терять настроение. Я должна по-прежнему считать Романа тем самым, единственным, который мне нужен. А ты… ты все опошляешь!»

Кто такой был этот «ты», к которому она обращалась, Юлька не могла бы объяснить, но он немедленно возразил ей: «Значит, ты уже и сама поняла, что с „единственным“ вышел промах, а? Но пытаешься закрыть глаза, как ребенок, думающий, что от этого исчезнет то, что ему не нравится».

«Никакой не промах! Все у меня получится. Я должна… должна…»

«Должна – что?»

«Сделать что-то такое, чтобы все вокруг ахнули и поняли, наконец, что я собой представляю. И оценили меня! Я хочу их поразить, понимаешь? Мне наконец-то выпал шанс, так что не лишай меня этого шанса!»

«Постой, а все – это кто?» – тихо спросил голос.

– Вот-вот, держи это выражение, держи! – почти выкрикнул Роман. – Замри с таким лицом!

«Все – это… ну, все! Мурашова! Хорошо, пускай не она… Тогда – отец!»

«Кто еще?»

Голос настаивал, и Юлька сдалась.

Конецкая, черт бы ее побрал. Да, Юлька по-прежнему хотела произвести впечатление именно на нее. Весь ее мир, который сейчас должен был сосредоточиться вокруг мужчины, на которого она возлагала так много надежд, вместо этого сосредоточился вокруг старухи! Как будто Юльку обступили десятки Март, и каждая смотрела на нее со смешанным выражением издевательского сочувствия и жалости.

«Вот они – мои зрители, – с тоской подумала Юлька. – Кого я обманываю? Никуда я от нее не убежала, не смогла освободиться. Мне только казалось, что я убегаю. Что же мне нужно сделать, чтобы перестать от нее зависеть?!»

– Откуда злость! – крикнул Мансуров, и она вздрогнула. – Юленька, ангел, девочка моя, умоляю – не теряй выражение!

Юлька застыла, и следующие пятнадцать минут прошли в молчании – и снаружи, и внутри ее.

– Уф! Все на сегодня!

Он подошел к ней – улыбающийся, довольный, приглашающий улыбкой разделить его радость.

– Ты – находка, я тебе это говорил? Давай скажу еще раз. У меня никогда, поверь, никогда не было такой натурщицы!

Он склонился над ее рукой, прикоснулся губами – так мило, старомодно… Сердце Юльки, которое должно было затрепыхаться, как птица, не отозвалось ни одним ускоренным ударом. Она смотрела на седеющие волосы мужчины, который годился ей в отцы, и тщетно пыталась вызвать подобающие происходящему чувства.

«Да ведь он мне не так уж и нравится, – ошеломленно поняла Юлька. – Честно говоря, совсем не нравится. Но он красивый, талантливый, богатый… В меня никогда не влюблялись такие мужчины! По правде сказать, в меня почти никакие не влюблялись. Я боюсь, что если отвергну его, то снова останусь одна и никому не буду нужна».

«Нельзя подменять страх мечтой», – всплыли у нее в памяти слова Конецкой.

«Конечно, нельзя, Марта Рудольфовна. Вы совершенно правы».

– Роман, извините, пожалуйста, – виновато сказала она, отнимая у него руку. – Но мне нужно ехать. Я обещала вернуться домой пораньше.

Он, не разгибаясь, поднял голову и уставился на нее так, как будто она сказала что-то неприличное. Его благородное лицо в эту минуту показалось Юльке глуповатым – наверное, оттого, что она смотрела на него сверху вниз.

– Юленька, как же так? Я собирался пригласить тебя на романтическую прогулку. Мне хочется показать тебе так много…

Он наконец выпрямился и, кажется, собрался заключить ее в объятия. «Как пишут в книгах», – в который раз подумалось ей, но сейчас то, что пишут в книгах, представилось ей пошлым и надуманным.

– Пригласите жену, – быстро сказала Юлька, удивляясь самой себе. – И покажите ей. Простите, мне и правда пора!

– Но, Юля!

Не слушая, что он говорит, она накинула на плечи палантин, рассеянно улыбнулась и пошла к выходу. Он плелся за ней, не понимающий, что случилось, извиняющийся за что-то. «За что? Это мне нужно извиняться, не ему». До Юльки донеслись какие-то ненужные слова о жене, об усталости, о том, что в таком случае он… на машине… хотя бы до ее дома… Она оборвала их, покачав головой, торопливо сказала: «До свидания» и толкнула тяжелую дверь. Мансуров остался стоять с огорченным лицом, разведя руки, в рабочей блузе, испачканной густо-лиловой краской.

Ощущение невероятной свободы – откуда только оно взялось? Бегом, бегом по лестнице, простучать каблучками, вылететь в майский вечер и не оборачиваться, не оборачиваться на окна, за которыми женщины смотрели с картин на художника, нарисовавшего их с букетами в голубых руках. Какая-то дама в белом платье попалась ей навстречу, и Юлька вдруг увидела, что это Кристина – с лицом, похожим на высушенный цветок.

– Юля?

– Он вас ждет… там, наверху, – сбивчиво поведала Юлька. – Всего хорошего, прощайте!

Кристина открыла рот, но спросить ничего не успела – всем своим видом показывая, что она страшно торопится, Юлька помахала ей рукой и побежала к воротам. Поравнявшись с ними, она заметила, что в траве под кустами белеют ландыши, но тут же поняла, что ошиблась: это всего лишь молодая крапива расцвела мелкими невзрачными белыми цветами, веночком окружающими стебель. Рассмеявшись неизвестно чему, Юлька выскочила наружу и отправилась искать ближайшую станцию метро.

Стоило ей войти в квартиру, как навстречу проковыляла Валентина Захаровна. Но вместо того, чтобы остановиться и спросить, как у Юльки дела, она лишь кивнула встрепанной седой головой и скрылась в своей комнате. Юльке показалось, что глаза у нее заплаканные. «Ничего себе! – она едва не присвистнула. – Неужели ведьма ее обидела?!»

Из-за неплотно прикрытой двери раздался звук, похожий на всхлип, и Юлька обмерла. Господи, да Валентина плачет! Ей захотелось немедленно вбежать к Мурашовой, обнять, утешить ее, сказать что-нибудь такое, от чего та рассмеется и снова станет прежней Валентиной Захаровной – спокойной и миролюбивой, неуязвимой для злых шуточек Марты Рудольфовны.

Но стоило Юльке сделать шаг к комнате Мурашовой, как дверь закрыли изнутри и, кажется, даже повернули ключ в замке. Проскрипел стул, прошуршала задернутая штора, и снова стало тихо.

Юлька живо представила, как страдает в одиночестве несчастная старушка, и ее внезапно охватил гнев. Это было вовсе не то чувство злобы, в котором она пребывала постоянно еще пару месяцев назад, надеясь, что когда-нибудь ей удастся отомстить старухе какой-нибудь грандиозной пакостью. И не собачье ожесточение, появлявшееся изредка, приступами, после особенно больно кольнувшего ее замечания Конецкой. И не то чувство устойчивой, сидящей глубоко внутри ненависти, которую она испытывала к отцу. Гнев, беспримесный гнев против человека, обидевшего того, кто заведомо не мог ему ответить, поднялся в Юльке, как вихрь, раскрутился откуда-то из позвоночника – который теперь она держала прямо – и увлек за собою.