– Акации, а не бамбука. Бамбук в Мали не растет, там вокруг сплошная пустыня.
– Я поражен широтой твоих географических познаний. Но вопрос о том, что нам делать, остается открытым. Я начинаю думать, что мой замысел по избавлению мира от личности Олега Борисовича был не таким уж неудачным.
– Он был бесперспективным, – бросил Макар, явно поглощенный какой-то идеей. – И уголовно наказуемым. Выкинь его из головы.
Он поднялся, открыл балконную дверь, и в комнату ворвался шум двора: гудение машин на соседней улице, шелест зеленеющих деревьев, мерное шарканье метлы дворника по сухому асфальту. За спиной Илюшина Сергей говорил о том, что он действительно очень сглупил, не обратившись вчера в прокуратуру, и по здравом размышлении понял, что это единственное, что им стоит сделать…
– Машку с Костей спрячем, – говорил он с нарастающей уверенностью в голосе. – Они уедут, никуда не денутся. А Тогоева уголовное дело припугнет и заставит притихнуть. Не полный же он идиот, в конце концов! Собирается депутатскую неприкосновенность получить…
– Безусловно, это свидетельствует о наличии у него мозгов, – сказал Илюшин, оторвавшись от созерцания качающихся под ветром деревьев, и по его лицу Бабкин понял, что Макар слышал только окончание его монолога. – Но ты, Серега, сейчас не о том говоришь… Одну умную мысль ты уже высказал, твой лимит на сегодня исчерпан.
– И какую же? – осторожно спросил Бабкин.
– Не считать Тогоева противником.
– Это была твоя мысль. Но все равно спасибо за комплимент. А то мне уже не по себе стало: ты три часа как приехал, а еще ни разу меня не ужалил. Может быть, расшифруешь, что ты вкладываешь в эту умную мысль? Что с того, что мы не будем считать Тогоева противником?
Макар повернул к нему загорелое лицо и прищелкнул пальцами, как фокусник, собирающийся вытащить яркий шелковый платок из пустой стеклянной бутылки.
– Это значит, что противником ему будет кто-то другой.
Василий Ковригин был пьян. Не безобразно, как говорили раньше –
Он выпивал с юности и даже в состоянии, которое Лена в гневе называла скотским, сохранял свое обаяние, ласковую ухмылку, делавшую его похожим на героя из голливудских фильмов – прохвоста и неудачника, вечно влипающего в разные истории, но притом любимого зрителями. Вот и он, Вася, тоже был из таких – любимых зрителями.
Его пьянство было не побегом, а ритуалом. Так он сам себе говорил. Просто привычка, может, и не самая хорошая, но безобидная для окружающих. А за себя самого Вася Ковригин попросил бы никого не беспокоиться. Что радовало его, так это собственная способность фотографировать в любом состоянии – иной раз, на следующий день просматривая снимки, он пораженно качал головой: неужели этот отличный кадр он сделал после того, как они ушли из «Текила-бума»? Он уже и «Текила-бум»-то к тому времени помнил с трудом…
Ленка, которую он считал выросшей в каком-то выморочном книжном мире, поначалу его забавляла. Но однажды он увидел, как из оболочки испуганного, недоверчивого существа выглянул кто-то другой: веселая, насмешливая женщина, похожая на любопытную маленькую девочку. Девочка когда-то давным-давно отправилась исследовать мир, находившийся за пределами своего дома, но что-то испугало ее, и она убежала обратно, закрылась на все засовы и даже дверь подперла старой табуреткой, чтобы никто не забрался в ее убежище. Но сама не могла удержаться – и смотрела наружу из окна с жадным любопытством.
Эта женщина-девочка очаровала его. И почему-то вызвала в нем непреодолимую нежность – первая из десятков баб, которые были у него: красивых, уверенных, влюбленных. Она не была красивой, испытывала постоянную неуверенность в себе, и он так и не смог понять, влюблена ли она в него хоть немного. Но она оказалась своей, родной, скроенной по подходящей ему мерке. «Не потому, что от нее светло, а потому, что с ней не надо света».
После того как она ушла, Вася даже не запил – до того был уверен, что это ее женская блажь, с которой она быстренько разберется и вернется к нему. Понимание, что она не вернется, настигло его внезапно, и он хорошо запомнил этот момент: он остановился посреди аллеи, будто врезавшись в стену, и мальчишка на роликовых коньках налетел на него и жалобно ойкнул. Это был подросток лет тринадцати, с бритой башкой и густыми насупленными бровями. Будь на его месте Ковригин, он покрыл бы хорошим подростковым матом взрослого раззяву, вставшего посреди аллеи, а этот только пискнул, потер ушибленное колено и рванул дальше по растрескавшемуся асфальту.
Но даже тогда он еще держался. И первый раз напился – уже осознанно, понимая, от чего бежит, – когда при неожиданной встрече в коридоре редакции увидел на ее лице не ожидаемое отвращение, а испуг. Лицо у нее стало несчастное и очень некрасивое, а он смог только ухмыльнуться фирменной улыбочкой кота Васьки и помахать рукой – мол, все нормально, мы же цивилизованные люди! Ничего не было нормально – это он честно сказал себе в тот же вечер, разбив пивную кружку и порезавшись осколком.
Но сегодня он выпил совсем немного. Разговор с Ленкиной мамашей, которая не смогла ему сказать ничего вразумительного, не выходил у него из головы. Что-то не нравилось ему в ее словах… В них была какая-то неправильность, но спьяну он не мог сообразить, какая.
Он не врал ей, когда говорил, что пытается помочь ее дочери. У Васи в голове не укладывалось: как могла Лена перестать писать, когда он видел, как она менялась с каждой написанной книгой! Зажатая, пугливая девчонка, несчастная, стиснутая со всех сторон запретами, уходила прочь. Она даже улыбаться стала по-другому.
– Может, я и пьяный дурак, – пробормотал Ковригин, рассматривая обложку лежавшей на столе «Шотландской бродяжки», – но по доброй воле от такого дара не отказываются.
Он раскрыл книгу на первой попавшейся странице, и взгляд его упал на фразу: «Небольшой шрам на щеке в форме полумесяца, оставшийся после удара саблей, не слишком портил ее, и все же она предпочитала не поворачиваться к собеседнику правым профилем».
– Небольшой шрам, – бессмысленно повторил Ковригин. – На щеке. После удара саблей.
Еще первый раз, читая роман, он обратил внимание на этот шрам. В форме полумесяца. Если хорошенько подумать, вряд ли сабля могла оставить такой след.
– Без челюстно-лицевого хирурга не обойтись бы тебе, красавица, – сообщил Вася нарисованной на обложке героине. – Саблей, надо же! Если бы тебя саблей по щеке полоснули…
Он вздрогнул и замолчал. Ему вспомнилось, как Катюша Солина, общепризнанная красавица из бухгалтерии, рассказывала о собственном отчиме, который много лет назад, допившись до белой горячки, полоснул ее по щеке ножом.
Ковригин торопливо начал листать страницы, ища нужное описание, и вскоре нашел его. «Черноволосая, высокая, похожая на княжну древних восточных кровей, Мари обладала вспыльчивым, но отходчивым характером. Она была проста душой, не очень образованна и сама, смеясь, рассказывала, что еле выучилась читать. Но отзывчивое сердце и красота привлекали к ней людей, хотя и не всегда тех, которых выбрал бы ее ангел-хранитель».
– Ха! Это ж Катька! – сказал Василий, слегка огорошенный.
Почему-то прежде он не задумывался над тем, что своих персонажей Лена списывает с реально существующих людей. Открытие, что авантюристка Мари – это переброшенная в прошлое бедовая Катюха, вечно влипающая в непонятные истории, насмешило его и одновременно озадачило.
«Может, она и меня описала?»
Он напряг память, вспоминая персонажей книг, но не смог обнаружить никого, похожего на себя. Зато без труда нашел главного редактора в образе свирепого пирата – и это превращение заставило его хохотать от души. Вчитавшись в начало второй главы «Амулета и короны», Вася по мелким деталям, переданным с фотографической точностью, узнал их общего приятеля, известного журналиста, человека едкого и склочного, – в книге он стал монахом. От точности подобранного журналисту образа у Василия брови
