Нелепо взмахнув руками, он грохнулся на холодный бетонный пол, а животное, заорав, отскочило на лестницу. Но в падении Сергей успел увидеть странное: на его глазах стена напротив вдруг брызнула раскрошившейся штукатуркой – один раз, затем другой – и ощерилась двумя белыми вмятинами, похожими на выбитые зубы.

В первую секунду Сергей не понял, откуда они взялись. Но тут кот, взлетевший на ступеньки, внезапно присел, как собака, разинул пасть с мелкими зубами, страшно зашипел и сиганул под лестницу. И отчего-то именно от вида кошачьего страха в голове Бабкина что-то включилось, и до него наконец дошло, что означало двойное чпоканье за его спиной.

Тяжеловесный, грузноватый Сергей при необходимости проявлял удивительную для его габаритов скорость. Особенно тогда, когда понимал, что следующая пуля, пущенная из пистолета с глушителем, пробьет его череп. В висках бешено запульсировало, словно пошел ускоренный отсчет секунд, и, повинуясь этому пульсу, он перекатился по полу, краем глаза фиксируя в темном закутке возле двери высокий силуэт, вскочил и, в отчаянном рывке перескочив все ступеньки, обогнул лифт и метнулся вверх по запасной лестнице.

«Первый пролет… второй… четвертый…» Ему показалось, что тень человека с пистолетом мелькнула внизу, и Бабкин пригнулся. Однако выстрела не последовало. Запыхавшись, он ворвался на свой этаж и заколошматил в дверь изо всей силы, одновременно утопив кнопку звонка.

Оттолкнув в сторону Машу, открывшую ему с перепуганным лицом, он захлопнул дверь и посмотрел в «глазок». На площадке никого не было.

– Где Костя? – рявкнул Сергей, оборачиваясь к жене. – Где он?

– Дома… – Она побледнела. – В своей комнате. Сережа, что случилось?!

На шум в коридор выглянул мальчик, изумленно посмотрел на запыхавшегося Бабкина, сунувшегося в ящик, где лежал пистолет.

– Я сейчас позвоню в отделение, – уже спокойнее сказал тот, – а вы на всякий случай не подходите к двери и окнам. Понятно?

Прежде чем Сергей успел закончить фразу, в кармане его куртки вздрогнул и завибрировал сотовый телефон. С осторожностью, словно опасаясь, что черный корпус может взорваться у него в руках, Бабкин вытащил его из кармана, увидел, что номер не определился, и с нарастающим мрачным предчувствием поднес к уху.

– Сергей, – проговорил в трубке неторопливый мужской голос, – вы меня слушаете?

– Кто?..

– Меня просили вам передать, что не надо никому рассказывать о том, что произошло. Держитесь подальше от милиции и от старухи. Считайте это небольшим предупреждением.

Бабкин отнял трубку от уха, несколькими нажатиями включил диктофонный режим.

– Вы меня внимательно слушаете? – вежливо спросил голос.

– Очень, – чувствуя, что скулы сводит от ненависти, подтвердил Сергей. – Еще что-нибудь интересное скажете?

– Самое главное я вам сказал. Не нужно лезть в чужую жизнь, займитесь своей. И не будьте вы таким инициативным! Инициатива наказуема, кому, как не вам, это знать. У вас жена красавица, сын подросток… Не дай бог с ними что-нибудь случится. Вы же себе этого до конца жизни не простите, правда?

– Ах ты гнида! – зарычал Сергей, не сдержавшись.

Трубка отозвалась короткими гудками.

Олег Борисович хохотал уже пять минут – взлаивал, гоготал, морщил нос и раздувал щеки. На сидевшую напротив него девушку это не производило никакого впечатления.

– Валерьянки выпей, – посоветовала она, устав ждать, пока отец успокоится. – Придешь в себя.

– Ах ты…

Поток нецензурной брани излился из Тогоева, как до того изливался смех. Его дочь не моргнула и глазом: к истерикам отца она успела привыкнуть за то время, что жила у него.

– Ты! Подставить меня захотела, а?! Чего задумала?! Во что ввязалась?! Сыщика на хвосте привела, дура!

– Ты свихнулся на том, что тебя все хотят подставить! Ни о чем другом говорить уже не можешь. Попробуй понять, что не все постоянно думают о том, как бы подложить тебе свинью. Папочка!

Сарказм в ее голосе охладил Олега Борисовича.

– А с сыщиком ты сам разберешься, – добавила она, внимательно следя за отцом. – Или уже разобрался?

Тогоев застыл.

– Откуда ты знаешь?

Юле несложно было выдерживать видимость «ледяного спокойствия», поскольку из всех способов воздействия на отца этот производил наиболее подходящий для ее цели эффект, но тут она рассмеялась:

– Пап, ты такой предсказуемый! Вы все предсказуемые – и ты, и он… Только тетя Марта меня пока удивляет. – Она сделала акцент на слове «пока».

Тогоев подошел к креслу, в котором сидела дочь, опустился перед ней на корточки, упер пухлые ладони в подлокотники. Она улыбалась, но во взгляде ее была странная рассеянность, словно ей было все равно, что он скажет, и даже неважно, к чему приведет их разговор.

– Юленька, ты это дело брось! Ты ведь у меня девочка хорошая, не будешь глупости творить, правда?

По щеке Олега Борисовича сползла слезинка – последствие недавнего истерического смеха, и дочь почти ласковым движением провела по его лицу, стирая соленую каплю.

– Глупостей – не буду! – пообещала она. – Но моя идея с Мартой – вовсе не глупость, папа.

Несколько секунд Тогоев смотрел на дочь темными глазами, не моргая, как сова, пытаясь разобраться, сколько бравады в ее словах, а сколько правды. Проблема состояла в том, что он совершенно не понимал это существо женского пола, скалящее мелкие зубки в его кресле.

За то время, что он не видел дочь, в ней что-то изменилось – словно разобрали механического человечка, а затем собрали его из тех же деталей, но переставив их в другом порядке, и вместо Железного дровосека получился железный рыцарь с забралом. Он заметил, что она стала держать спину очень прямо, как будто напялила корсет, но это было лишь внешнее изменение. Тогоев никогда не воспринимал женщин всерьез, считая любую бабу предназначенной для одного – удовлетворять похоть мужчин. Но в этой, его собственной дочери, прежде понятной и видимой насквозь, появилось что-то такое, от чего Олегу Борисовичу становилось не по себе. Редко встречая людей, одержимых идеей, Тогоев не знал, как с ними обращаться и чего от них ожидать.

– Зачем тебе это нужно, дура? Ты что, в тюрьму хочешь?

– Не хочу. Я туда и не попаду. А что касается причин… Понимаешь, папочка, сначала мне банально хотелось пожить в свое удовольствие, не выпрашивая у тебя или Марты каждую копейку. Ты знаешь, что завещание написано на меня? Марта такая странная… она может меня ненавидеть, но при этом считать, что деньги должны остаться в семье.

Она негромко рассмеялась и, смеясь, стала почти хорошенькой.

– Представь, для некоторых принадлежность к роду – это не пустой звук. Так что мне повезло, что у тебя был такой замечательный дядя, который женился именно на Марте, а не на другой женщине. Так о чем это я? А, о причинах!

Улыбка сползла с ее лица, и вернулось прежнее, чуть рассеянное выражение, настораживавшее Тогоева больше, чем радостный смех дочери. Она пару раз кивнула, словно неслышно для отца разговаривая сама с собой.

– Я сказала тебе, что Марта меня ненавидит, но это неправда. Она меня презирает. Я, видишь ли, не заслужила ее ненависти, лишь снисходительное презрение! Даже к безмозглой старой курице, которую она приютила, чтобы под рукой всегда был мальчик для битья, она относится с уважением, а ко мне – нет!

Впервые за все время разговора с отцом в ее голосе прорезались настоящие эмоции, а не то, что она считала нужным продемонстрировать. Тогоев встал, не отрывая взгляда от дочери.