Сергей запоздало понял, что выбрал неправильную тактику. «Но кто мог ожидать от двадцатилетней девушки такого владения собой?! Она испугалась только в первые секунды после того, как я заговорил с ней, а затем тут же пришла в себя. Черт возьми, как бы пригодился здесь Илюшин…»
Бабкин сел в машину, чувствуя себя глупцом. Прокрутив всю сцену в голове заново, он осознал, что дочь Тогоева рассматривала его как угрозу лишь до тех пор, пока он не сознался, что не собирается ее шантажировать. А с этого момента он стал для нее помехой, не более.
Обдумывая ситуацию, Сергей поймал себя на том, что испытывает неприличное любопытство: неужели после состоявшегося между ними разговора Сахарова все равно пойдет на убийство Конецкой? Зная, что есть свидетель того, как она обсуждала с потенциальным исполнителем подробности оплаты преступления? Вспомнив ее лицо, надутые губы и капризный голосок, резко контрастировавший с первоначальной минутной напряженностью, он подумал, что, пожалуй, этой девушке свидетель вроде него не помеха. «Найдет другого исполнителя… подстрахуется… Придумает какую-нибудь историю о том, что в кафе она с приятелем всего лишь шутила. К тому же похоже, что она не поверила моим словам о записи разговора на диктофон и, значит, понимает не хуже меня, что никаких улик против нее нет».
Из подъезда, где жила Конецкая, пожилая консьержка выпустила серого кота, легонько подтолкнула его и закрыла дверь. Кот улегся в стороне, в середине солнечного пятна, и принялся гонять между лапами обрывок оранжевой бумажки, выхваченной ветром из мусорного бака.
Бабкин следил за быстрыми движениями животного, а из головы у него не выходил Олег Тогоев, чистивший мандарины. «Папаша – хищник, и дочка – змея», – подумал он. В ту же секунду по боковому стеклу автомашины выбили барабанную дробь, он вздрогнул и обернулся. Наклонившись, в окно смотрела Юля Сахарова. Пару секунд она не отрывала от него глаз, затем вдруг подмигнула и отошла в сторону. В руках у нее болтался продуктовый пакет с логотипом ближайшего магазина.
«…знаешь, Юлька может быть очень целеустремленной, – вспомнились Бабкину слова Ники Церковиной. – Даже не просто целеустремленной, а упертой, как гвоздь, который только в одну точку можно забить. Но она сама себе и гвоздь, и молоток».
– Кажется, роли меняются, – хмуро сказал вслух Сергей, глядя ей вслед. – Если уже не поменялись.
Он долго колебался перед тем, как ехать к Тогоеву, но в итоге так и не позвонил Макару. Бабкин испытывал редкое для себя чувство острой обиды. Он считал само собой разумеющимся, что напарник никогда не отчитывается перед ним в своих действиях, но сообщить, что задерживаешься в крошечном провинциальном городке на неопределенный срок, и отключить телефон без всяких объяснений – это было для Сергея чересчур.
– Сами разберемся, – проворчал он, стараясь прогнать подальше мысли о том, как теперь он будет работать без Илюшина и что ему делать с Юлей Сахаровой.
Ему хотелось надеяться, что фраза, сказанная его другом, была лишь шуткой и через пару недель отоспавшийся и довольный Макар вернется в Москву, но в глубине души Бабкин сомневался в этом. Илюшин был непредсказуем, и если он в одночасье решил изменить свою жизнь, ему ничто не помешает.
По телефону Сергей сказал Олегу Борисовичу, что у него есть новости. И первой фразой Тогоева, вставшего навстречу сыщику из-за письменного стола, была веселая:
– Ну что, узнали, чем занимается Юлька?
«Планирует убийство вашей тетушки», – подумал Бабкин, но вслух сказал другое:
– Как раз об этом я и хотел с вами поговорить, Олег Борисович.
Видимо, бизнесмен уловил что-то в его голосе, потому что веселость тут же слетела с него, и Тогоев указал жестом на стул. Сергей сел, уловив краем глаза движение возле книжных шкафов. «У него там охрана спрятана, что ли?» – подумал он, и услышал обращенный к нему вопрос:
– Так что все-таки случилось?
Олег Борисович покачивался в кресле, перекидывая из одной руки в другую пивную крышечку – точь-в- точь давешний серый кот у подъезда. Движение отвлекало Сергея, мешало ему сосредоточиться, и он с трудом отвел глаза от поблескивающего кружка. Усилием воли заставив себя сконцентрироваться на предстоящем разговоре, он коротко и сдержанно пересказал Тогоеву то, что услышал от его дочери в кафе торгового центра.
– Д-дура, – выдавил Тогоев, и Сергею показалось, что он заикается от ярости. «Еще бы – узнать, что родная дочь замышляет хладнокровное убийство», – подумал он с сочувствием к бизнесмену. – Ч-чертова идиотка!
Тогоев поискал под столом, извлек несколько мелких мандаринов, зажал их в руке. С проворством обезьяны принялся чистить один из них, но, не дочистив, остановился и крепко стиснул в кулаке переспелый плод. Шкурка треснула, и сок закапал на матовую черную поверхность стола. Глядя на это, Сергей подумал, что в лихорадочных движениях Тогоева есть что-то болезненное.
– Только о себе и думает! – в бешенстве бросил тот, забыв про мандарин. – А обо мне она подумала?! Если ее, стерву, поймают и прижмут к стенке, то и меня прихватят за одно место!
Он выругался так, что даже привычного к мату Бабкина передернуло. Но куда больше, чем мат, его покоробило то, что сказал Тогоев.
– Вас не смущает, что ваша дочь хочет убить человека? – не сдержался он.
И тут же пожалел о своем вопросе. Будущий депутат перевел на него помутневший взгляд и посмотрел так, словно только что вспомнил о существовании Сергея Бабкина.
– Человека?.. – повторил он со странной интонацией. – Человека-человека… Человечка!
Тогоев втянул воздух через сжатые зубы – получилось что-то вроде потрескивания. Желтая кожа, казалось, пожелтела еще больше, и Олег Борисович сам стал похож на какой-то экзотический фрукт с почерневшей на макушке кожурой, который кто-то тщетно пытался расколоть.
От его взгляда, нервной возбужденности и повторения одного и того же слова Бабкину стало не по себе. Капли сока продолжали падать с мандарина, они уже слились в желтую лужицу – Тогоев выжимал его все сильнее, – и резкий запах раздражал ноздри Бабкина. Правой ладонью бизнесмен постукивал по столу равномерно и быстро, словно вколачивая что-то в столешницу, и этот сумасшедший ритм все убыстрялся и убыстрялся. Наконец Тогоев ударил с силой и остановился.
На лбу его под четкой линией волос вылезли крупные капли пота, и Бабкину представилось, что кто-то все-таки ухитрился выжать из Олега Борисовича мандариновый сок. Его все больше настораживала атмосфера в этой большой комнате с книжными шкафами, за которыми кто-то стоял, и он обдумывал, как бы деликатнее закончить разговор и дать понять заказчику, что теперь тому следует самому разобраться с дочерью.
Но Тогоев его опередил.
– Я с ней сам разберусь, – глуховато сказал он, будто дословно прочитав мысли Бабкина. – А вы не лезьте в это дело. Или вы уже влезли?
Черные глаза уставились на Бабкина.
Прежде Сергей думал, что выражение «глаза, как пистолетные дула» – выдумка литераторов, на которых никогда не направляли оружия. Потому что дуло – это дырка, а глаза – это глаза: радужка, зрачок, ресницы… Но в черных глазах Олега Тогоева не было видно зрачка, и оттого казалось, что он смотрит на Бабкина двумя отверстиями в голове.
– Я поговорил с Юлей, – признал Сергей.
– И что она сказала? – без выражения спросил Тогоев, не выразив ни малейшего удивления.
– То же, что и вы. Попросила не лезть не в свое дело. По-моему, она не собирается отказываться от своего плана. Поэтому я и пришел к вам: должен же ее кто-то остановить!
– А если я не остановлю? – по-прежнему безучастно, лишь с нотой легкой грусти поинтересовался Олег Борисович.
– Значит, нужно предупредить Конецкую, – упрямо сказал Сергей. – Вы же не собираетесь…
– Нет. – Тогоев перебил его на полуслове. – Не собираюсь. Все сделаю, идите.
Бабкин поднялся, чувствуя растерянность… Все-таки что-то было не так с этим «все сделаю, идите». И весь их разговор получился с налетом безумия, причем неприятнее всего Сергею было ощущать, что и он сам стал полноправным участником этого безумия, что оно осело на нем, как пыльца, и он унесет его с собой.
– Что с моим заданием? – спросил он, чтобы выяснить все до конца.
