Мистер Лемсон предложил молодым людям сесть и молча разглядывал Джэсона, его малинового цвета бумажные штаны в обтяжку и черную, переливающуюся куртку, которая подчеркивала стройность мускулистого тела. “Восемнадцать или больше? — думал он, слегка удивленный. — Этот красивый великан уже не мальчик”.

— Доктор сообщил мне о вас по видеофону, — строгим голосом начал он и долго разъяснял серьезность их проступка, потом сообщил, что родители вот-вот прибудут, И он проводил их в конференц- зал, обставленный как роскошная гостиная.

— Посидите здесь до прихода родителей. На столике есть журналы, а если пожелаете, можно включить телевизор.

Он закрыл за собой дверь.

— Включить телевизор? — спросил Джэсон.

— Нет, что-то не хочется.

Они уселись на огромную тахту, и Робайна взглянула на брата.

— Джэсон, мне, правда, очень жаль. Опять из-за меня на тебя сыплются разные беды.

— Не скули, Роби. Ничего страшного не будет. Они расскажут па и ма, па сделает вид, что закует нас в кандалы, когда мы вернемся в гостиницу, а на самом деле будет только шагать по комнате мрачный как туча и изведет нас своими нотациями, чтобы мы чувствовали себя виноватыми. Словом, много движений и никаких достижений, как у пчелы, увязшей в бочке дегтя.

— Да, конечно, — согласилась Робайна. И робко взглянула на брата. — Джэсон, а чем кончился эмофильм?

Джэсон возмутился.

— Ну знаешь, Роби, неужто тебе еще мало? Ты слышала, доктор сказал, что этот последний чуть тебя не угробил.

— Ну, Джэсон, пожалуйста, что тут плохого, ведь ты только расскажешь.

— Все равно плохо! Ты сейчас же опять начнешь трепыхаться.

— Это потому, что никто не умеет рассказывать лучше тебя, ты словно разыгрываешь все, что произошло.

— Я не разыгрываю, я рассказываю.

— Ну ладно, называй это рассказом, но дома все говорят, что слушать тебя — то же самое, что смотреть эмофильм. И, пожалуйста, братец Джэй, не прикидывайся, что ты этого не знаешь и тебе самому это не приятно!

Джэсон не пересказывал конец эмофильма — он воспроизводил его. Он чудовищем подползал к сестре, и, хотя Робайна затыкала рот кулаком, она не могла сдержать тихого нервического вскрика. Джэсон хотел было замолчать, но она умолила его рассказывать дальше. Теперь он был героем, Греггом Мэсоном, и бился с таинственным врагом, и она, дрожа всем телом, следила за их схваткой не на жизнь, а на смерть. В последнем, отчаянном сверхчеловеческом броске Грегг руками разорвал грудь чудовища и вырвал трепетное, сочащееся сердце. Страшная тварь извивалась по земле, издыхала, покрытая слизью. Грегг, весь израненный, в крови, с остановившимся от ужаса взглядом, повернулся и шатаясь кинулся к Робайне.

— Грегг, о Грегг! — с облегчением повторяла Робайна, и слезы катились по ее щекам.

— Все в порядке, Джоан, — говорил он, утешая ее, — все хорошо. Все уже позади. Перестань, Джоан, утри слезы, а то тебе не видно, как я тебя люблю. Все хорошо.

— О Грегг, — она слабо улыбнулась сквозь слезы. Грегг обвил Джоан руками и поцеловал в дрожащие губы.

— Что вы делаете? — крикнул кто-то с порога.

От звука этого испуганного голоса Грегга и Джоан точно ветром сдуло. А Джэсон и Робайна медленно отошли друг от друга и увидели, что в комнату входит мистер Лемсон с каким-то незнакомцем.

— Это еще что? — снова заговорил м-р Лемсон. — Мало вам и так неприятностей?

— Позволь мне, Сай, — выступил вперед вновь пришедший. Боб Хершэлл, — представился он, дружелюбно улыбаясь. — Скажите, пожалуйста, что вы делали, когда мы вошли?

— Ничего, — вызывающе ответил Джэсон.

— Вот они, гримасы порочного юга! — воскликнул Лемсон. Брат обнимает сестру и говорит, что это “ничего”.

— Я целовал ее вовсе не в том смысле… — горячо сказал Джесон. — Я просто рассказывал…

— Что именно? — нетерпеливо спросил Хершэлл.

— Я рассказывал конец эмофильма, который мы видели, то есть видел-то я один. Ей не удалось досмотреть.

— Вы имеете в виду “Ужас Марса”? — уточнил Хершэлл.

— Наверное. Точно не помню, как он назывался.

— Колоссально! — сказал Лемсон. — Мы тут неделями сидим, придумываем заголовки, а этот типичный американский юнец не помнит названия эмофильма, пережитого меньше часа назад.

— И как же вы рассказывали? — спросил Хершэлл.

— Он замечательный рассказчик, — с гордостью проговорила Робайна. — Он вроде как представляет, и с таким чувством, что и вправду кажется, будто ты сама все это переживаешь.

Хершэлл повернулся к Лемсону.

— Сай, я уверен, что это он. Все сходится. У меня появилась одна идейка, и если выйдет, фирма “Все как наяву” займет первое место среди всех эмоциокомпаний.

— Мы и так первые, — устало сказал Лемсон. — Фирма “Все как наяву” — крупнейшая эмоциофирма, ты, по-моему, просто спятил, эти оба — настоящие психопаты, и я сам тоже свихнусь, если ты не объяснишь, в чем дело. Ты ворвался ко мне в кабинет…

— Прошу прощения, я не успел, все разворачивалось так стремительно… Я был у себя, ну, этажом ниже. И засадил Майру Шейн читать сценарий, пытался убедить ее, что это отличная роль. Но у нее ничего не получилось: рецептор не принимал. Вместо ее текста я почему-то пережил кульминацию “Ужаса Марса”. У рецептора сегодня дежурит Зэк, он в две минуты все проверил и убедился, что электроника в полном порядке. А это могло означать только одно: кто-то забивает нас своей проекцией. Я звонил во все концы, но никто не включал проектора и никто не вел читку. А твоя секретарша сказала, что у вас тут сидит парочка ребят, вот я и поднялся посмотреть. И я уверен, что во всем виноват этот рослый южанин. Не иначе!

Лемсон явно заинтересовался.

— Но у него же нет реле. Как может рецептор ловить и фиксировать его ощущения?

— А хирургия на что?

И Хершэлл спросил Джэсона:

— Вам никогда не делали операции, не вшивали реле — усилитель мозговых реакций?

— Это вы про крошечные транзисторы, которые вставляют в череп эмоактерам?

— Именно.

— Нет, мне никогда не делали ничего похожего.

— Но это же невозможно, — сказал Лемсон. — Никто не обладает такой природной мощностью, чтобы без всякого усилителя проецировать и подавать на рецептор свои ощущения.

— А теперь, видно, это уже не невозможно, — радостно сказал Хершэлл. — Послушай, плюнь ты на эту дурацкую историю с допуском. Мне нужно срочно испробовать этого парня на рецепторе. Когда придут его родичи, намекни, что мы, возможно, сделаем их сына звездой; только не очень распространяйся на этот счет, а то они налетят сюда с целой сворой стряпчих и с кучей контрактов.

— Зря ты очертя голову влезаешь в это дело, Боб. Что с того, что он проецирует au naturel? А играть-то он умеет?

— Ты бы не спрашивал, если бы, как я две минуты назад, торчал у рецептора и принимал ощущения этого парня.

— Но у него ведь жуткий южный говор.

— Послушай, Сай, все будет зависеть от пробы. Если он не умеет играть — долой! Если же он такое чудо, каким кажется, то, пока мы не выколотим из него этот южный акцент, пустим его на вестерны и на эмофильмы о гражданской войне. Голову даю на отсечение, Сай, что этот парень — величайшая находка