На мосту они наткнулись на приколотый вилами к ограждению труп того самого сержанта с которым беседовали утром. Его огромное мощное тело было в нескольких местах прострелено пулями, а добивали гиганта, похоже, уже в рукопашную — штыками. Потом уже мертвого прикололи к перилам.

— Снять его, что ли… — задумчиво протянул Петрович. — А то как-то не по-человечески выходит… Только утром стояли здесь, разговаривали…

— Уж больно ты нежным стал, старый, — недовольно буркнул Роман. — Сам же говорил, всех не пожалеешь… А мертвому так и вовсе все равно в гробу лежать, или вот так на перилах болтаться, мертвецы они народ покладистый…

— Мертвые не кусаются, — неприятным скрипучим голосом произнес Дракула. — Я проверял…

Роман с Петровичем с недоумением оглянулись на него, и лишь заметив скользнувшую по невозмутимому лицу волгоградца тень улыбки, сообразили, что это была попытка пошутить. Роман неопределенно качнул головой, а Петрович, хлопнув Дракулу по плечу, коротко посоветовал:

— Ты бы лучше и дальше молчал, паря… А то от твоего юмора у меня мороз по коже…

Вечером, глядя на яркие балканские звезды, пили трофейную сливовицу, закусывая, захваченным в том же баре окороком, пластали его огромными кусками, ели жадно чавкая и торопливо давясь. Насытившись и придя в благодушное расположение духа, неторопливо курили едко дымящие местные сигареты, неспешно перекидываясь расслабленными ленивыми фразами.

— Хорошо, — проникновенно улыбался в свете костра Петрович. — Вот это и есть жизнь. Вы пока молодые еще не понимаете, не можете понять. Это настоящая жизнь: ночь, костер, запах оружейной смазки и пороха, верные друзья рядом… И свобода, свобода от всех и от всего. Это жизнь! Это, а вовсе не душные переполненные интригами офисы с их мелочными подставами и мышиной возней, не пропахшие смогом города превращающие своих жителей в мелких и тщедушных рабов… Да что я вам, говорю, все равно не поймете, не оцените… Только с возрастом… Господи, как хорошо…

— Ага, — поддержал его Роман. — Еще бабу бы…

Петрович искоса бросил на него неприязненный взгляд.

— В чем проблема, командир? В селе еще наверняка осталась хоть парочка живых, вечер только начался…

— Да нет, — досадливо отмахнулся Роман. — Не для этого бабу… То есть для этого, но… Блин, не знаю, как сказать… Для этого конечно, но как бы не только для этого… Тьфу, совсем запутался!

— Да, действительно, что-то ты гонишь, командир…

— Да не гоню, просто не знаю, как правильно объяснить. Вобщем знаете, такую бабу, с которой можно было бы поговорить, всем поделиться, которая бы поняла и простила за все. Понимаешь даже за то, чего ты сам себе простить не можешь. Такую, чтобы в ее глазах всегда хотелось выглядеть круто. Ну чтобы знал, что тебя любят и тобой восхищаются. И сам чтобы любил…

— Эк ты загнул, командир! — фыркнул Петрович. — Не бывает таких баб. Может раньше и были, а сейчас нет больше. Всё, выродились. Так что не парься!

— Да ладно, знаем, что ты старый женоненавистник, так хоть нас в свою веру не перетягивай! Ишь, не бывает!

— Бабы они нам на погибель созданы, — со вкусом смакуя фразу, выговорил Петрович. — Вот тебе, например, Влад нужна баба? Ну не просто чтобы трахнуть, а такая, о какой командир размечтался?

Дракула, задумчиво глядевший на звезды, ответил не сразу.

— Я люблю свою винтовку, — наконец произнес он. — За последние три года она меня много раз спасала и никогда не подводила. Ни одна женщина на это не способна, так за что же их любить?

— Ладно, философы! Давайте спать устраиваться, поздно уже, — подвел итог дискуссии Роман.

Через полчаса он и Петрович мирно спали, завернувшись в серые армейские одеяла, и только Дракула все так же пристально смотрел в усыпанное звездами небо, слушая долетающие из села крики, кто знает, что он там видел…

Сознание вернулось как-то рывком, будто он разом вынырнул из темноты холодной морской пучины под яркое залитое солнечным светом небо, прорвав тонкую пленку поверхностного натяжения воды, словно невидимую границу между противоположными мирами. Перехода от забытья к яви не было совсем, просто в какой-то момент он осознал, что больше не плавает в черной пустоте небытия, а мыслит и чувствует, существует в реальном мире. В глаза бил настойчивый солнечный луч, вспыхивая яркими багровыми звездами под закрытыми веками, беспокоя и причиняя режущую боль, как ни странно исстрадавшемуся от полного отсутствия ощущений телу эта боль была даже приятна. Для того чтобы открыть глаза понадобилось сделать над собой нешуточное усилие. Разрывая мягкие, но настойчивые узы ставшей уже привычной неподвижности, выплывая из блаженной нирваны обратно в реальный мир, он собирал в кулак всю свою решимость и волю, чтобы не скатиться обратно в манящую ледяным холодом и вечным покоем пустоту. Там было так хорошо и тихо, там не надо было ничего делать, никуда идти, ни о чем думать… Там был покой, покой и свобода… И теперь достаточно было лишь на секунду расслабиться, перестать думать и он снова вернется туда. Обратно. В благословенную тишину… Теперь уже навсегда… Ему вдруг отчаянно захотелось этого, но какая-то смутная мысль, зудящая беспокойным комаром на самом краю уплывающего в космос сознания, которую все никак не удавалось поймать за хвост и додумать до конца, мешала вновь слиться с бесконечностью. Лишала покоя… Еще несколько секунд он боролся с собой балансируя на тонкой границе бытия, а потом жизнь все-таки победила, и преодолевая апатию и слабость, он решительно приказал себе открыть глаза.

Слипшиеся веки размыкались с трудом, но вот, наконец, по расслабленным зрачкам, заставляя сжиматься в точки, ударил яркий солнечный свет. Он зажмурился было от неожиданной слепоты и контрастной яркости освещения, но усилием воли заставил себя вновь раскрыть глаза, на этот раз так широко, как только мог. В голове пульсирующей болью поплыли радужные круги, но через несколько секунд он все же начал различать вокруг себя смутные тени, постепенно принимающие очертания знакомых предметов: вот справа массивный темного дерева шкаф, рядом стул с высокой спинкой и гнутыми ножками, а дальше забранное декоративной решеткой окно… Тяжелая бархатная портьера чуть отодвинута, а в образовавшуюся щель как раз и бьет беспощадный солнечный луч, слепит глаза, не дает толком осмотреться. Сейчас солнце из союзника превращалось во врага, и он напряг шейные мышцы, чтобы сдвинуть голову в сторону, уйти из этого яркого светового пятна. К его удивлению голова действительно сдвинулась, безвольно сползла с подушки, и комната предстала перед ним в новом ракурсе. Теперь он видел давно не беленый потолок в неприятных желтых пятнах, массивную дверь, сейчас закрытую и низенький столик, уставленный какими-то медицинского вида пузырьками и баночками.

'Где я?' — возникла в пустоте мозга первая связная мысль. Она билась в гулко звенящей черепной коробке в поисках хоть какого-нибудь отклика из глубин залитой беспросветной чернотой памяти, однако тщетно, память молчала. И тогда на смену этому вопросу пришел другой: 'Кто я?' На этот раз откуда-то выплыло имя «Андрей». Он долго перекатывал его в голове так и эдак, переставлял слоги, менял ударения, пробовал на вкус, мысленно произнося с той или иной интонацией. Наконец, поверил, да, слово, будто само липло к нему, ассоциировалось разумом с ним самим, как личностью. 'Я — Андрей!', — произнес он вслух и поразился тихому на пределах слышимости шелесту, прозвучавшему в ушах. Это что? Мой голос? Охваченный паникой он выкрикнул во все горло: 'Я — Андрей! Андрей! Андрей!' Хриплый, дребезжащий звук, рожденный высохшим и больно перехваченным горлом, получился лишь чуть громче, чем в прошлый раз. 'Пить! — сообразил он. — Мне нужно выпить воды! Я просто умираю от жажды! Сколько я уже не пил? Как давно я здесь? Как получилось, что я тут оказался?' Он добросовестно попытался вспомнить, но не смог, и тут огромной чугунной глыбой его разум припечатал последний вопрос: 'Где я собственно? Почему я здесь?'

Преодолевая приступ внезапно начавшегося головокружения, он одним рывком сел на кровати и осмотрелся по сторонам. Вначале комната, словно палуба корабля, попавшего в шторм, резко качнулась перед его взором вверх-вниз, но потом вернулась в нормальное положение и лишь слегка колыхалась,