— А! Да, да... Теперь вспомнил. Я не имел в виду ничего конкретного. Но согласись, Олег, что это логично. Твои тайные грехи вряд ли могут всплыть, а все остальное легко искупить одной услугой...

— Какой?! — упрямо настаивал Загоруйченко.

— Какой, говоришь... — Гефт сделал вид, что задумался. — Озорная мысль! Представь себе, что ты пригласил к себе на тренировочную дачу в Аркадии своего дружка Михаила Илинича... А впрочем, это глупость.

— Нет, начал, так говори! — пристал Загоруйченко. — Пригласил Илинича, дальше...

— Дальше хороший удар, нокаут, гость связан по рукам и ногам. В это время, как пишется в приключенческих романах, русские войска вступают в Одессу. Осознавший свою вину перед родиной, известный боксер Олег Загоруйченко передает в руки советского правосудия изменника и предателя Илинича! Музыка, туш! Слезы умиления! Начальник советской контрразведки снимает со своей груди орден и вешает на грудь Олега Загоруйченко!..

— Ты злобный шут! — бросил Загоруйченко.

— Да, я люблю шутку, но я не шут. Наконец, в каждой шутке есть доля правды. Ты навел Гофмайера на след Гельмута Цвиллера?

Застигнутый врасплох, Загоруйченко ответил:

— Да. Но Цвиллер оказался умнее, чем я думал: он сбежал.

— И ты, конечно, сослался на меня, как на свидетеля?

— Разумеется. Ты же все слышал...

— А если бы я не донес Гофмайеру, меня привлекли бы к ответу за недоносительство, да?

— Ты бы выкрутился... Ты скользкий, как угорь...

Вошла Ася Квак и поставила на стол новую бутылку вина, сказав:

— Плохо дело, мальчики! Маскетти ищет покупателя на свой пай в «Гамбринусе», хочет драпануть в Триест. Он говорит, что начинает себя чувствовать в Одессе, как камбала на горячей сковородке!.. А если собирается улизнуть такая лиса, как Маскетти, — дело, мальчики, дрянь!.. Можете поверить Асе Квак.

Загоруйченко и Гефт переглянулись.

— Нокаут! Веревочку — и в подвал! Музыка, туш! — улыбаясь, напомнил ему Гефт.

В Христиновку они прибыли семнадцатого утром.

Здесь давно выпал снег, но было еще не холодно. Дул порывистый, по-весеннему теплый ветер. Дороги развезло, и в проталинах стояла вязкая, топкая грязь. Грачи с беспорядочным граем слетались в звонкие стаи. Редкие дымки стлались низко, по-над самой землей.

На станционных путях рядом с их поездом стоял воинский состав. Маршевый батальон с западного побережья Франции. В числе других воинских частей, наспех стянутых, он должен был заткнуть брешь под Черкассами.

Пользуясь тем, что в этот ранний час «сестры во Христе» спали, Глаша соскочила с подножки и подошла к эшелону. В тамбуре одного из вагонов, свесив ноги наружу, сидел молодой солдат и что-то жалостное наигрывал на губной гармошке.

— Эй, парень! Взял бы ты меня с собой, а? — сказала Глаша, указывая на восток.

Солдат, не расставаясь с гармошкой, спросил:

— Вас мэхтест ду, фрау?[22]

— Мне надо в ту сторону, на восток! — еще раз повторила Глаша.

Солдат перегнулся назад и крикнул кому-то в вагоне:

— Халло, Эрих! Хир ист айне руссин! Их вайс нихт, вас зи виль.[23]

В тамбур вышел коренастый пожилой солдат в очках, посмотрел на женщину и спросил:

— Цо то есть надо, фрау? — Этот немец из Кракова был в роте переводчиком.

— Возьмите меня с собой! Мне надо туда, на восток! — Глаша показала в сторону локомотива, укутанного облаком пара.

— Документ есть? — спросил краковский немец.

— Как же, есть! Немецкий документ! Правильный! — заволновалась она, доставая из тряпицы пропуск.

Пожилой взял документ, прочел его и сказал солдатам, собравшимся в тамбуре:

— Айне руссин! Зи хат айнен рихтиг аусгештельтен пассиршайн нах Балаклею унд мэхте митфарен[24].

— Варум нихт?[25] — сказал один.

— Блос вас вирд дер фельдфебель заген?[26] — выразил сомнение другой.

— Золь зи дох унтер ди банк крихен![27] — предложил солдат, игравший на губной гармошке.

— Мы тебя будем ховай под... банка! — перевел ей краковский немец.

— Да, да, я тихо, как мышь, под лавкой! — быстро согласилась Глаша, поднялась в вагон, взяла баул, узелок и спустилась на пути. К ней протянулись несколько рук, подняли ее, ввели в вагон, и Глаша юркнула под первую же лавку от двери.

Здесь было тепло. Женщина положила под голову узелок и с наслаждением вытянулась. Последние два дня она не закрыла глаз. «Сестры во Христе» заняли всю боковую лавку валетиком, а Глаша сидела возле них на своем бауле.

Тепло и какой-то странный запах, идущий от смазанных солдатских сапог, разморили ее, она уснула.

Когда эшелон изрядно отъехал от Христиновки, солдат с гармошкой сказал пожилому:

— Эрих, варум зист ду денн нихт маль нах дер фрау?[28]

Пожилой заглянул под лавку и сообщил:

— Ди фрау шлефт ви айн мурмельтир! Вист ир, зи ист нох юнг унд рехт хюбш![29]

Тогда все отделение по очереди заглянуло под лавку, и большинство согласилось с Эрихом, только солдат с гармошкой сказал:

— Айн ганс магерес кюкен![30]

Снова пошел мокрый снег и залепил стекла. Эшелон, не останавливаясь, сквозь ветер и снег все шел на восток. Затем они долго стояли в Шполе, пока не перестал снег и на станцию не налетели русские самолеты. Тогда эшелон быстро отправили со станции, и они слышали, как бомбы рвались на путях. Паровоз делал судорожные усилия, чтобы увезти состав из-под бомбежки, но все же, как только они выбрались в открытое поле, бомба угодила в паровоз. Солдаты выскочили из вагонов и разбежались по заснеженному полю, где каждый из них в темной шинели был отличной мишенью сверху. И самолеты, заход за заходом, расстреливали эту черную массу солдат на белом и ровном поле.

Когда Глаша проснулась и выбралась из-под лавки, в вагоне никого не было. Сквозь разбитые окна гулял ветер и хлопал дверью. Слышались отдаленные взрывы, треск зениток на станции, рокот пикирующих самолетов, пулеметные очереди. На лавке лежал кем-то приготовленный кусок хлеба с беконом и долька чеснока. Глаша взяла бутерброд и, закусывая долькой чеснока, с жадностью его съела. Потом она подумала, что хозяин этого завтрака обязательно вернется и спросит с нее... Она достала из-под лавки свои вещи и вышла в тамбур. Здесь лежал молодой солдат с губной гармошкой, зажатой в руке, на глазах его, жужжа, деловито суетилась серая мясная муха. Глаше стало не по себе. Она спрыгнула вниз на полотно, упала, поднялась, собрала свои вещи и пошла туда, где, ей казалось, был восток. Ноги ее утопали в снегу, она натыкалась на колючее ограждение и обходила его стороной.

Глаша шла долго, не чувствуя усталости. Сон в вагоне подкрепил ее, и единственное, о чем она сейчас мечтала, была кружка горячего чая, такого, чтобы обжигал грудь.