проезд.
Минут через тридцать Николай слез на Пересыпи: дальше машина не шла.
По заданию он должен был явиться к сестре своей жены, Зинаиде Семашко, но от Пересыпи до Малороссийской, где она жила, было далеко, ходить по городу небезопасно, да и по-прежнему ныли колени.
Подумав, он решил, что самое разумное — отправиться на Большую Арнаутскую, тринадцать, к Юле Покалюхиной.
Николай шел по городу, избегая оживленных улиц, при виде жандармских патрулей сворачивал в подворотни, пережидал... С каким-то странным чувством неверия в реальность того, что он видел, читал названия улиц: короля Михая I, Гитлера, Антонеску, вывески с фамилиями частных владельцев... Ему встречались сверкающие галунами румынские офицеры с дамами и денщиками, несущими покупки. Какие-то шумные, верткие дельцы времен Фанкони... Смешение языков и наречий... Он шел по своей родной Одессе, городу, где прошли его детство и юность, зачастую не узнавая улиц, так они изменились...
Уже подходя к дому тринадцать по Большой Арнаутской, он почувствовал волнение, но подумал о том, что тринадцать — число счастливое.
Окна в квартире Покалюхиных были открыты, горел свет, Юлия читала книгу, полулежа на диване... Николай остановился у окна — словно ничего не произошло, и войны не было, и лихолетья, сегодня концерт бригады, и он заехал за ней на машине...
Николай потянул дверь — она оказалась незапертой, — вошел в комнату...
Юля молча опустила книгу.
Николай увидел то же настороженное выражение глаз, ту же суровую складку у рта... Она изменилась...
— Какими судьбами? — наконец спросила Юля, ступив к нему навстречу.
— Добрым ветром! — улыбнулся Николай.
Минутная неловкость прошла, но все же прежней сердечности не было.
Пытливо заглянув в глаза, она сказала:
— Николай Артурович, плохие времена для шуток. Вы в моем доме, и я должна знать все, понимаете, все!..
— Всему свое время, Юля. Я хотел бы помыться. Если есть во что, переодеться и получить бинт...
— Вы ранены?
— Нет. Я разбил колени, надо перевязать...
С кухни вернулась мать Юли, она также была поражена появлением Гефта, но ни о чем не спрашивала.
— В прошлом году умер Тимофей Филиппович, муж, после него кое-какая одежонка... Правда, жить тяжело, только за тряпки и можно добыть немного продуктов, но кое-что осталось... — поливая ему на руки, сообщила Юлина мать.
Николай переоделся в свободные ему брюки и рубашку, расчесал еще влажные волосы, побрился и почувствовал себя, что называется, в форме.
Ответив на вопросы Юлии о жене и сыновьях, он спросил сам:
— Как старики? Ты давно их видела? Что делает отец? Работает?
— Родители живы. Со дня оккупации, месяцев восемь, Артур Готлибович не работал. — Юля улыбнулась. — Он говорил: «Пусть я сдохну, если стану на них работать!» Старики меняли на продукты вещи, жили трудно, но независимо. Через полгода тряпки кончились. Предложили ему портовые грузчики войти в артель, организовать питание рабочих. Старик подумал и согласился. Теперь он получает в день одну марку двадцать пфеннигов и обед. Грузчики им довольны, и у него хорошее самочувствие: трудится не на оккупантов, на рабочий класс.
— До наступления комендантского часа мы успеем сходить к родителям? — спросил Николай.
— В нашем распоряжении два с лишним часа...
Они шли по Канатной улице.
Николай видел, что Юля ему не очень-то доверяет.
В это время Юля думала, искоса поглядывая на Гефта:
«Откуда и зачем он появился в Одессе? Николай Артурович — немец. Советская власть поступила с ним круто, выселив его с семьей в Казахстан. Правда, это можно понять: где уж было в самом котле войны проверять и отсеивать людей! Да и немало местных немцев оказалось в пятой колонне... А он немец, и такой же норовистый, как его отец... Но отец же не сподличал!»
Словно прочитав Юлины мысли, он взял ее под руку и сказал:
— Юля, я такой же, как был. Ты можешь мне верить.
Миновав мост, они вышли на Дерибасовскую. Николай остался за углом, на спуске Кангуна, а Юля направилась к родителям, чтобы подготовить их встречу.
Стариков она дома не застала и хотела было предупредить Николая, но увидела Гефтов, спускавшихся вниз по Дерибасовской.
Покалюхина поздоровалась и поднялась со стариками по ступенькам. Материнское чутье подсказало Вере Иосифовне, что Юля пришла неспроста, она заволновалась и только хотела выспросить ее, как в комнату вошел Николай.
ПОКА ТОЛЬКО СТРАТЕГИЯ
Вера Иосифовна всплакнула, что же касается Артура Готлибовича, он встретил возвращение «блудного сына», как подобает мужчине, сдержанно. Сын, хоть и «блудный», все-таки сын! При встрече не было сказано, как в библейской притче, «станем есть и веселиться, ибо этот сын мой... пропадал и нашелся», но Вера Иосифовна сберегла несколько зерен настоящего кофе, он был смолот и сварен.
За чашкой кофе Артур Готлибович рассмотрел документы сына. В результате семейного совета было решено, что Юля возьмет на себя продление госпитальной справки, а отец организует прописку в полиции и свяжется с «Миттельштелле»[4], где у него есть один знакомый из местных немцев, некий Нолд.
К тому времени, когда, миновала радость первой встречи, наступил комендантский час. Пришлось обоим ночевать у стариков, хотя и было решено, что оставаться Николаю у отца до получения прописки опасно и первое время он будет жить у Покалюхиной.
Рано утром Николай и Юля ушли на Большую Арнаутскую.
Юля чувствовала, что Николай Гефт чего-то не договаривает, о чем-то умалчивает. Втайне она надеялась, что все, рассказанное им у родителей, ложь, нужная ему для какой-то большой цели. Но какой?
Уже дома, на Арнаутской, прощаясь с ним (она уходила в институт с его справкой), Юля спросила:
— Николай Артурович, вы по-прежнему ничего не хотите сказать мне?
В ответ он, как всегда, попытался отделаться шуткой.
Юлия настаивала.
Тогда, посерьезнев, он сказал:
— Понимаешь, Юля, я, как сапер, могу ошибиться один раз... Наберись терпения, прошу тебя.
