профессиональном жаргоне носило разные наименования: одни называли его «чистилищем», другие – «предсмертником». И по этой причине тело Лена Казуса во время собеседования Смирса с подозреваемой находилось в камере предварительной выдержки (это – официальное название), а вовсе не на льду, и предстояло ему там пробыть еще не менее двух суток. Хотя это и не всем нравилось; похоже, кому-то не терпелось поскорее предать тело, как и полагается, огню, чтобы затем урну с прахом водворить туда, где уже находилось немало таких же, напоминавших о безвременно ушедших работниках Системы. Но служители морга были людьми весьма консервативными и очень уравновешенными, напугать их, как и вообще людей, близко соприкасающихся со смертью, было нелегко, правила они знали назубок и достаточно скрупулезно их выполняли – и потому Лен Казус до сих пор находился в предбаннике, где было достаточно тепло, и лежал он не в мешке, а на подстилке, хотя и тонкой, и накрыт был пусть и с головой, но всего лишь простынкой, которую в любой миг можно было без труда отдернуть или вовсе снять и в очередной раз внимательно обследовать предполагаемого покойника.
Однако держать в этом помещении постоянного дежурного, который смог бы вовремя заметить малейший признак жизни, подаваемый телом, было бы чересчур расточительным действием: откровенно говоря, такое возвращение к жизни было явлением очень и очень редким, а если быть совершенно точным – то за время существования этого учреждения подобный случай был зафиксирован лишь однажды – да и то никто тогда всерьез не верил, что человек этот умер, было признано, что он в коме, и, по совести говоря, его следовало положить на койку в нормальной палате. Но произошло это в пору, когда на Неро гуляла очередная эпидемия «розовой чумы», как здесь неофициально именовали местную разновидность гриппа, вопреки всем предосторожностям исправно переселявшегося вместе с людьми в каждый новый заселяемый мир; почему именно «розовой», никто так и не смог объяснить. Так что положить коматозника в клинику не смогли за неимением места, и его поместили именно сюда, поскольку протестовать он был не в состоянии. В общем, когда он пришел в себя, это было воспринято как должное. Тем не менее, на случай, если что-то подобное все-таки когда-нибудь произойдет, каждое место в предсмертнике было оборудовано сигнализацией, так что стоило любому из вылеживаемых тел не то что двинуться, но сердцу его сократиться единственный раз, это было бы уловлено, преобразовано в сигнал, дежурный патанатом, если бы даже он дремал среди ночи, оказался бы поднятым на ноги и заспешил к нарушителю покоя, вовсе не подумав, что это всего лишь какая-то случайная муха села на простыню и тем самым подняла тревогу. Люди в этой службе обладали, как уже говорилось, высоким чувством ответственности.
Сегодня же дежурный врач не спал, а исправно бодрствовал, хотя и был разгар ночи, когда постоянно молчавший сигнал вдруг действительно зазвучал, и не каким-нибудь едва уловимым звяком, а зазвонил уверенно и протяжно, а на одном из дисплеев скучная прямая так же неожиданно вздыбилась и принялась вырисовывать кривые. Осознав эти признаки, доктор не испугался и даже не очень удивился. Потому что все понимали, что рано или поздно эта штука все-таки сработает, и чем дольше она молчала, тем выше становилась вероятность того, что это случится скоро. Вот и случилось. На месте номер восемь возникли признаки жизни. И доктор Мак Сирон – так его звали – почувствовал себя примерно как матрос, что после бесконечного и безрезультатного плавания из своего «вороньего гнезда» увидел на горизонте нечто неподвижное и набрал в легкие побольше воздуха, чтобы заорать на весь океан: «Земля!»
Правда, орать доктор Сирон не стал, поскольку такого действия не предусматривалось. Зато все, что полагалось по инструкции, он сделал: прежде чем броситься к источнику сигнала, одним нажатием клавиши вытащил на монитор историю болезни номера восьмого: ее следовало знать, чтобы сразу же взять с собой к больному (теперь это был уже больной, а не «тело») те средства, которые могли в первую очередь понадобиться, чтобы закрепить происходящее и не позволить воскресшему вновь ускользнуть туда, где он только что был – или, во всяком случае, уже стоял у входа. Чтобы пробежать диагноз глазами, врачу достаточно было нескольких секунд – но на самом деле ему понадобилось несколько больше. И на то были свои причины.
Диагноз был: «Пулевое ранение, нанесшее повреждения, не совместимые с жизнью». Однако характер повреждений не перечислялся – по той причине, что заполнить эту рубрику стало бы возможным после вскрытия, а оно могло быть произведено только после выдержки здесь, когда факт смерти будет окончательно установлен. Пока сообщалось лишь, что ранение сквозное. Возникшая на компьютере схема показывала предварительно установленную траекторию прохождения пули сквозь ткани. Тем не менее именно эта схема стала первой причиной того, что доктор Сирон задержался у своего пульта на несколько секунд. Первой, но не единственной; вторая же причина заключалась в том, что на схеме, как и полагалось, кроме номера места было обозначено и имя человека, которому тело принадлежало; и это имя было доктору очень хорошо знакомо, и прочитанное никак не оставило его равнодушным.
Дело в том, что старший вызнаватель Лен Казус и патологоанатом Мак Сирон были – ну, не сказать, чтобы друзьями, но во всяком случае давними и хорошими приятелями. Вскоре после их знакомства (а случилось оно немало лет тому назад, когда оба только еще начинали работать в службе в Системе покоя и впервые встретились по делу) они сблизились на том основании, что и их взгляды на жизнь, и ее понимание, и вкусы, пристрастия и антипатии если и не совпадали до мелочей, то во всяком случае в основном были одними и теми же. Начиная с того, что оба были людьми одинокими, не испытывавшими потребности в постоянном спутнике жизни, то есть имеется в виду, конечно, спутница. Оба любили одни и те же напитки – и кофе, и то, что покрепче. Терпеть не могли на досуге разговаривать на служебные темы, полагая, что для этого хватает и оплачиваемого казной времени. Увлекались оперой (хотя на Неро пока еще приходилось довольствоваться главным образом записями, национальное оперное искусство пребывало тут пока в зародышевой стадии – определение принадлежит, как вы понимаете, Сирону) и от души презирали музыку эстрадную, которой на Неро звучало куда больше. Казус не раз говорил, что когда он испытывает потребность в таких звуках, он отправляется в служебный тир, где слышно очень похожее, но там каждый звук имеет хотя бы определенный смысл. Наконец оба любили поспать по возможности подольше, и еще – с удовольствием проводили время за шахматами, причем оба играли достаточно плохо – но другие и этого не умели.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что доктор Сирон, едва разобравшись с фамилией кандидата в покойники, заспешил к восьмому лежаку не только потому, что таков был его служебный долг.
8
И снова Зору одолели мысли о нынешнем и будущем.
Хорошо, если ее будущее окажется таким, каким рисовалось в минувший день, после тихой, наедине, свадьбы. А вдруг нет? Сможет ли она пользоваться тем, что после Рика осталось? Если не сможет, куда пойдет, когда ее выпустят? Позволят ли еще какое-то время пожить в прекрасном жилище Рика – да и ее тоже, тоже! – пока она не найдет чего-нибудь другого? Завещания он наверняка не составлял, брачное свидетельство должно быть – но в доме там хозяйничало столько посторонних, неизвестно еще, что там после них осталось, может быть, даже винчестер вынули и унесли. И разрешат ли, если придется уходить оттуда, взять с собой все то хотя бы, что, по ее мнению, ей принадлежало: за время их сожительства Рик дарил ей или просто покупал для нее множество вещей – и одежду, и ценности. Все это, вместе взятое, должно было, по представлениям Зоры, помочь ей продержаться, пока она не найдет жилья по средствам – и, конечно, снова какой-то работы, заработка, чтобы жить спокойно и, главное, независимо. В компании появится новый президент, и если ему и понадобится помощница, то он наверняка приведет другую. Да ей и не хотелось думать о каком-то другом мужчине, о чьей-то широкой спине, за которой можно будет вновь укрыться. Может быть, конечно, потом, когда время пройдет и горечь потери сгладится… Может быть. Но не обязательно. И очень уместным будет сейчас, – так Зоре представлялось, какое-то время жить независимо. А что такая жизнь будет достаточно трудной – ее не очень смущало: к бедности она привыкла куда больше, чем к достатку, и хотя ее не любила – а кто ее любит? – но еще какое-то время мириться с ней была готова.
Словом, Зора настраивалась на жизнь бедную, но честную – вплоть до лучших времен, которые, как свидетельствовал и ее собственный опыт, настают, как правило, тогда, когда их ждешь меньше всего, и оказываются тем лучше, чем меньше их ожидали. Из такого хода ее мыслей можно сделать вывод, что психика Зоры была весьма устойчивой, и это позволяло ей быстро приходить в себя даже при серьезных неприятностях – а это является непременным условием прежде всего выживания, а затем и успеха. На это
