— Где он теперь?

На третий день работы в «бомбен-команде» показался стабилизатор. Мы замерли. Началось самое сложное: по камешку, по щепочке очищали «толстую даму». Так заключенные называли бомбу. В доме мы нашли полные шкафы одежды, консервы, спрятанные про запас заботливыми норвежками. Кое-что передали бригадиру-немцу, сидевшему около вышки и наблюдавшему за нами в бинокль.

В развалинах мы прежде всего искали оружие. Это было тайной всех вместе и каждого в отдельности. Нам бы найти хотя бы один пистолет, пронести в барак. Я до крови изодрал руки, разгребая самые укромные места заваленных квартир, но оружия не нашел.

Наш бригадир только один раз отважился спуститься в яму, в которой «сидела» бомба. Увидев ее, мгновенно выскочил из ямы. Нам предстояло прикрепить к ней тросы, с помощью которых потом ее поднимет и перенесет в сторону огромный передвижной кран.

Я знал, что многие пошли в эту команду, чтобы добыть еду, теплую одежду, оружие. И все же главное — не рисковать, суметь перехитрить взрывной механизм бомбы.

В эти минуты я глубоко раскаивался, что пошел в эту «бомбен-команду». Здесь о побеге нечего было и думать, потому что невозможно пройти сквозь охрану и проволоку, не переплыть с острова на сушу. А несколько дней работы не укрепили здоровья, а измотали нервную систему до предела. Возможно, товарищи мои уже привыкли к такой острой опасности? Но вряд ли можно к ней привыкнуть.

На мое счастье, все обошлось хорошо. Бомбу подорвали где-то в карьере, и я с помощью друзей возвратился в свою планирен-команду.

Еще когда мы прибыли на остров, я приметил барак, в котором жили одни дети — мальчики. Он стоял немного в стороне, в лесу, его охраняли, как и все бараки, занятые пленными. Производил он на нас, взрослых, очень тяжелое впечатление. У каждого из нас остались дети, меньшие братья и потому ребячьи фигуры в полосатой одежде, с пришитыми к шапкам наушниками для тепла, с номерами и буквами «Р» на брюках и куртках вызывали у нас глубокое сочувствие. У ребят были винкели — красные, видимо, за попытку к побегу или участие в протестах взрослых, и зеленые — за воровство. Из рассказов Димы я узнал, в чем проявлялось это «воровство» на территории Германии. Маленькие невольники... Они тоже носили номер. Их заставляли работать как взрослых. Я познакомился с Колей Урбановичем в нашей планирен-команде. Разравнивая на земле бетонный раствор, он ставил свою лопату рядом с моей, ему было тяжело. Изнуренное бледное личико, слабые детские плечи, тоненькая шея, мокрая от дождя спина. И мне припомнился такой случай... Летом сорок первого года, когда наш полк стоял вблизи Конотопа, кто-то из моих товарищей, поднявшись в воздух по «зрячему» самолету немецкого разведчика, сбил его. Летчик выпрыгнул с парашютом. Мы помчались на машине взять в плен фашиста. Пока доехали до обозначенного места, гитлеровского пирата уже схватили колхозники.

Среди степи, на нескошенной пшенице сгрудилась толпа женщин и детей. В их тесном кругу стоял высокий немецкий офицер. Рядом лежало тело мертвого паренька-пастушонка.

— Убил, бандит, ребенка! — с болью в голосе сказал колхозник.

— Расстрелять его, проклятого! — выкрикнул кто-то. Какая-то женщина протолкнулась в середину толпы.

— Своими руками задушу убийцу! Пустите! Успокоив женщину, мы не допустили самосуда и доставили немецкого летчика в штаб полка.

Нам и в голову не приходило отдать его на расправу разгневанных людей. Думаю, что колхозники, как не кипели их сердца гневом, не допустили бы самосуда. А вот этот фашистский ублюдок, как только опустился на землю, тут же стал стрелять в первого увиденного им человека.

В лагерях я был невольным свидетелем того, как издевались эсэсовцы над советскими мальчиками-подростками. С содроганием в сердце смотрел я на их тоненькие ручонки и ножки. Чистые глазенки детей были грустными, печаль съедала детство маленьких невольников.

Бригадир нашей команды за что-то взъелся на Колю Урбановича. Он приказал мальчику таскать рельсы, чтобы проложить колею, по которой ходили вагонетки. Я помог Коле выполнить эту работу. Во время обеда Коля заговорил о себе.

Жил он в селе под Бобруйском. Пришли оккупанты, провели облаву, схватили ребят, посадили в товарные вагоны и привезли в Германию.

— Со мной была моя сестра, — рассказывал Коля. — Попали мы к бауэру, работали в поле. Было очень тяжело, и мы решили бежать. Бросили лопаты и ушли в лес. Шли долго, ели сырую картошку, лесные ягоды. А когда выпал снег, забрались в сарай, там нашли консервы, какие-то комнатные дорожки, взяли все это и еще несколько дней прожили в лесу. Нас выследили полицейские. Били за попытку бежать, допрашивали и возвратили к тому же бауэру. Мы снова убежали, нас опять поймали и теперь уже отправили в концлагерь. А в сорок третьем перевезли меня сюда. Я остался один, без сестры, без товарищей... Тут был сплошной лес, мы строили бараки. И дом для комендатуры. Нас было здесь тысячи три советских ребят. Вымерли почти все.

Но вот появился бригадир, мы прервали беседу и приступили к работе. Когда я оказался совсем рядом с Колей, он наклонился ко мне и тихо сказал:

— Я вам открою одну тайну: мы хотим бежать с острова.

— Кто?

— Я и еще кое-кто из взрослых...

— Как думаете бежать? — - спросил я Колю Урбановича, внимательно наблюдая за окружающей нас обстановкой.

— На лодке... Когда бомбят остров и гасят свет. — В это время к нам приближался какой-то человек, и мы разошлись. До конца работы Коля не подходил ко мне. Он, наверное, очень переживал, что рассказал мне самую большую и важную тайну. Лишь после ужина, в свободное для заключенных время, он неожиданно забежал ко мне. В руках Коля держал старые долбленки. Мне все стало ясно. Мы вышли во двор, начали ходить между деревьями.

— Ну, рассказывай, как вы хотите бежать, — спросил я. Коля огляделся, шмыгнул носом.

— Я о воде ничего не знаю, это Володька.

— Какой Володька?

— Да тот, курносый. Нос у него перебит. В Бухенвальде его эсэсовцы били.

Это было для меня ново. Знакомый мне курносый паренек, оказывается, не только насыпает в буксы вагонов песок, но и имеет влияние на людей. Однако Володька и Владимир — это люди разные.

Знает ли курносого паренька Володьку Зарудный? Он ведь тепло отзывался об Урбановиче. Я остановился. Мальчик дернул меня за рукав:

— Почему вы остановились? Стоять нельзя!

— Море! Слышишь, как бушует море?

— Слышу, — грустно ответил паренек.

— По морю на лодке не уплывешь, — пояснил я.

— Я знаю. Лодку с нашими силами не поведешь далеко.

— Вот-вот, Коля, — согласился я с ним, тем самым намекнув на наивность побега на лодке. Однако Володя не согласился со мной и сказал:

— Об этом подробно мы еще не говорили. Сначала порежем проволоку.

— Чем же вы будете ее резать?

— Володька достал ножницы и резиновые рукавицы. Среди нас есть один с Волги, он переплывал ее от берега до берега.

— Это все хорошо на словах. А знаешь ли ты, в какой стороне твоя родина — Белоруссия?

— Вон в той! — Коля показал рукой на запад.

— Там Франция, Коля, — сказал я ему и заметил, как он смутился. Но ничего мне не ответил.

Мы приближались к морю, волны били о берег еще грознее. Коля молчал, часто шмыгал простуженным носом.

— Кто же этот волгарь? — спросил я.

— Корж его фамилия, — посмотрев вокруг, тихо ответил Коля.

— Ты сообщишь товарищам, что завербовал меня?

— Сообщу, если согласны с нашим планом, — уточнил Коля Урбанович.

— Не возражаю, доложи им о нашей беседе. А Коржа Ивана я видел: низенький такой?.. — показал я рукой.

— Он, — утвердительно сказал Коля.

Идея побега все время не покидала меня. Я был уверен в нереальности плана побега по морю, понимал, что «заговор» этих смелых людей обречен на неудачу. Но с Колей говорить об этом не считал нужным. Я думал о том, что если курносый, их организатор, серьезно отнесется к согласию, которое я дал Урбановичу, значит, будет искать свидания со мной, и тогда я откровенно скажу ему, что думаю, как расцениваю их план. Никто, конечно, не мог согласиться участвовать в подобном побеге. На острове располагались большие пограничные заставы. На воде имелись соответствующие посты. Ну, предположим, что гребцам удастся как-то обойти их. Сколько же километров они могут покрыть за ночь, чтобы утром их не обнаружили наблюдатели? А если начнется шторм?.. Обо всем этом я не стал говорить Коле Урбановичу, а при встрече с Коржом скажу.

Свой побег, о котором непрерывно думал, я намеревался осуществить только самолетом, если представится возможность захватить его на аэродроме. Вокруг идеи похищения самолета я и должен объединить некоторых людей, чтобы с их помощью претворить ее в жизнь

Погода на острове Узедом в это время была жестокая. Она мучила нас холодом, сыростью, пронизывающей до костей. На берегу моря после штормов мы находили куски янтаря и выброшенную рыбу, вероятно, оглушенную где-то минами или бомбами. Рыбу мы, конечно, съедали, а из янтаря мастера делали разные красивые безделушки и на них выменивали у стражников что-нибудь из еды. Некоторые заключенные, особенно итальянцы, за янтарь отдавали нашим ребятам паек своего хлеба, а потом у своих же земляков, получавших посылки из дому, выменивали значительно больше.

Когда я впервые увидел, как один итальянец отдал за кусок янтаря свой дневной паек хлеба, меня это удивило:

— А что же сами будете есть? — спросил я его.

— Хлеб, — ответил он. — У вахмана выменяю.

На другой день я встретил этого же итальянца с подбитым лицом.

— Выменял? — поинтересовался я, будто не заметил синяков на его лице.

— Отобрал, паразит! — гневно промолвил итальянец.

— За что так он тебя? — кивнул я на синяки.

— Только это и осталось, — улыбнулся «коммерсант».

Как-то мы на болоте копали канаву, и вдруг откуда-то выпрыгнула лягушка.

— Лягушка, лягушка! — закричал старый француз и, кинув лопату, бросился ловить ее. У француза не хватало сил догнать лягушку.

— Лягушка, лягушка, — оглядывался он на нас и едва не плакал.

Кто-то из наших поймал ее и отдал французу. Он счастливо улыбался.

Утром, когда мы вышли на работу, я спросил француза:

— Ну, камрад, хороша лягушатина?