таинство. Рубахи на ребенке не было, на шее и под мышками виднелись предательские бубоны, которые и дали чуме имя. Обычно она уносила людей за неделю, но мальчик был так изможден, словно умирал годы. Глаза блестели от жара, и нашего присутствия он, похоже, уже не сознавал.

Горечь подступила к горлу, я отвела взгляд. Встала, сказала Эндрю:

— Заканчивайте… я подожду вас снаружи.

И вышла из дома — туда, где царили свет и тепло, а не смерть.

Через некоторое время Эндрю вышел тоже. Спрашивать у него, умер ли мальчик, я не стала. Задала другой вопрос:

— Сколько человек выжило? Из тех, ради кого вы остались и рисковали жизнью… сколько?

Он пожал плечами.

— Три четверти. В семьях, где были совсем маленькие дети и дряхлые старики, — половина.

— Половина, — ровным голосом повторила я. — Не так уж и хорошо.

— Если хоть один выжил благодаря мне, это очень хорошо.

Я заглянула в его безмятежное, исполненное уверенности лицо, вздохнула.

— Спорить с вами бесполезно.

Он улыбнулся. Я вздохнула еще раз.

— Могу ли я помочь?

Улыбка пропала.

— Не шути с этим, Сесили.

— Я и не шучу. Скажите, что нужно делать.

Так я и стала вдруг сиделкой в маленьком провинциальном английском городке. Честно говоря, никаких особых способов борьбы с чумой в те времена не имелось. Содержать больных в чистоте, кормить и поить их — вот и вся помощь. Остальное было в руках иммунной системы и — если верить Эндрю — Бога. Когда мои подопечные переступали черту, из-за которой не возвращаются, я, не в силах смотреть, как они уходят, предоставляла их Эндрю и его молитвам. И все же случалось иногда, что они возвращались — те, кого я оставила. Поневоле поверишь во вмешательство свыше. Я и верила… пока не заболел Эндрю.

Началась болезнь исподволь — с жара, с болей, но оба мы прекрасно знали, что это означает. Тем не менее он работал, пока хватало сил. Когда же слег, я забросила всех остальных пациентов и занималась только им.

— Нужно и другим помогать, — сказал он мне как-то. — Не беспокойся обо мне.

Лицо его исхудало, покрылось пятнами, лимфатические узлы набухли, но в моих глазах он все равно был прекрасен.

— Кто же еще о вас побеспокоится? Больше некому.

То была правда. Эндрю многим помог, но к нему никто не пришел. Хотя переболевшим заразиться заново не грозило.

— Это неважно, — ответил он слабым голосом. — Я рад, что они живы.

— Вы тоже будете жить, — сказала я упрямо, хотя по всем признакам следовало уже ждать обратного, — должны, чтобы делать эти ваши окаянные добрые дела.

Он улыбнулся через силу.

— Надеюсь… но чувствую, что время мое в этом мире близится к концу. А вот ты, Сесили…

Он взглянул на меня, и я поразилась любви, которую увидела в его глазах. Я знала, конечно, что его ко мне влекло, но такого… никак не ожидала.

— Ты не заболеешь. Будешь жить — сильная, здоровая, прекрасная. Я знаю это. Бог тебя любит.

— Нет, — сказала я хмуро. — Ненавидит. Потому и не дает умереть.

— Бог посылает нам лишь те испытания, с которыми мы можем справиться. Вот… возьми… — Он тронул золотой крест, висевший у него на шее. — Возьми его, когда меня не станет.

— Нет, Эндрю, вы не…

— Возьми, — повторил он тверже. — И всякий раз, глядя на него, вспоминай, что Бог тебя любит. И что, какое бы горе Он тебе ни послал, оно не окажется для тебя слишком тяжким. Ты сильная. Выдержишь.

По щекам моим потекли горячие слезы.

— Не надо было вам этого делать, — сказала я. — Помогать им… Остались бы живы.

Он покачал головой.

— Тогда я не смог бы жить в ладу с самим собой.

Эндрю протянул еще несколько дней. Но каждый миг был приближением к смерти, и все это время я не отходила от него. И окончательно разуверилась, глядя на его страдания, в том, что за людьми присматривает некая милосердная сила. Он умер как жил — мирно и спокойно. Другой священник совершил над ним последний обряд, и взгляд Эндрю, пока он был в сознании, выражал только надежду и абсолютное доверие к тому, что грядет. Я задержалась проследить, чтобы похоронен он был достойно, хотя никаких особых приготовлений не требовалось. Пышных похорон в те дни не устраивали — во всяком случае, для людей его ранга.

Потом я перебралась из Англии на континент. И боль утраты через некоторое время стала приобретать иные формы. Нет, я горевала по нему по-прежнему — все так же плакало и болело сердце, и казалось, что я лишилась части самой себя. Но к этому добавилось еще и чувство вины. Все думалось, что надо было мне лучше о нем заботиться. Настоять, чтобы он уехал со мной, когда пришла чума. Или брать на себя хотя бы самую грязную часть работы по уходу за больными. Может, тогда он не заразился бы…

Флоренция во времена Ренессанса была дивным городом. Но, несмотря на все ее великолепие и расцвет искусств, смерть Эндрю мучила меня много лет. Тоска и боль, поселившиеся в сердце, не проходили, хотя и ослабевали постепенно со временем… очень долгим временем.

Хью был прав — бессмертие означает лишь, что тебе дольше приходится страдать.

Через пять минут после ухода Сета я поняла, что совершила ошибку. Не отказав ему — это как раз было правильным. Но позволив ему уйти. Нельзя было завершать ссору таким образом.

По Эндрю я горевала до сих пор. И до сих пор злилась, поскольку умер он из-за того, что помогал людям. Я по-прежнему считала, что в нашей ссоре была права, но горько жалела о том, что после нее мы отдалились. Гнев и гордость заставляли нас сторониться друг друга, пока не стало слишком поздно. Не следовало, даже оставаясь при своем мнении, этого допускать. Нужно было поговорить и попытаться найти компромисс.

Теперь я решила, что не позволю непониманию разделить нас с Сетом. Отнять время, которое мы могли бы провести вместе. Готовая немедленно все уладить, я решительно оделась, схватила сумочку и вышла из дома. Почти бегом добралась до книжного магазина, где Сет оставил машину, но той на месте не оказалось. Я опоздала.

Поглазев на пустую парковку, я отперла магазин и прошла к себе в кабинет. Наткнулась на купленный накануне для Картера дурацкий подарок от Тайного Санты. Сунула его в сумочку и поняла, что у меня нет сил выйти. Упала на стул, закрыла лицо руками. Почему у нас все стало так сложно? Ранение ли заставило Сета взглянуть на жизнь другими глазами? Или мы рассорились бы в любом случае?

Внезапно я почувствовала излучение Ясмин. Вскинула голову, и в ту же секунду она материализовалась передо мной вместе с Винсентом. Мысли о Сете сразу улетучились.

— Привет, Джорджина, — сказал Винсент, — получил твое сооб…

— Я знаю о Никте, — перебила я.

Последовало изумленное молчание. Не могу сказать, трудно ли удивить нефилимов, но ангелов — очень нелегко. С Ясмин мне это удалось.

И, будучи ангелом, отрицать она ничего не стала. Спросила только:

— Откуда?

— Она пользуется мной, чтобы делать свои грязные дела. — Оба изумились еще больше. — Но каким