любящими руками, кому легче переносить боль оттого, что рядом стоит их мать и слышит, как в ответ на первый совсем еще слабый крик ребенка радостными возгласами откликаются все родные. О Мельмот! Подумай только, каково будет мне! Я должна переносить все эти муки втайне от всех и молча! У меня отнимут ребенка прежде, чем я успею его поцеловать, и наместо крестильной рубашки он будет окутан таинственной тьмою, сотканной твоими руками! Но что бы там ни было, обещай мне исполнить мою просьбу… одну-единственную просьбу! — горячо молила она, и в голосе у нее слышалась мука, — поклянись мне, что мое дитя будет окрещено по всем обрядам католической церкви, что ребенок будет христианином, насколько церковные обряды в силах это сделать; и тогда я буду знать, что если мои страшные предчувствия сбудутся, то на земле все же останется существо, которое будет молиться за своего отца и чьи молитвы будут, должно быть, приняты. Обещай мне это, поклянись — добавила она в смертельной тоске, — что ребенок мой будет христианином! Увы! Если мой голос не достоин того, чтобы его услышали на небесах, то там услышат голос херувима! Ведь когда Христос жил на земле, он допускал к себе детей; так неужели же он отвергнет их на небе? Нет! Нет! Не может он оттолкнуть от себя твоего ребенка!

Мельмот слушал ее, и чувства его были таковы, что не следует ни толковать их, ни вообще о них говорить и лучше всего обойти их молчанием. Но он внял ее мольбе и торжественно заверил ее, что ребенок будет окрещен, а вслед за тем добавил, что он будет христианином, насколько обряды и церемонии католической церкви в состоянии это сделать; при этом лицо его приняло какое-то странное выражение, но Исидора была так обрадована его согласием, что не успела сообразить, что оно могло означать. Он несколько раз язвительно намекнул на ненужность всех пышных обрядов и на бессилие всякой церковной иерархии и упомянул об ужасных и отчаянных обманах, учиняемых священниками всех разрядов, о которых он говорил одновременно и шутливо, и с сатанинской иронией; в речах его забавное смешивалось с ужасным, и он походил на арлекина в аду, который заигрывает там с фуриями. Исидора все время повторяла свою торжественную просьбу, чтобы, если ребенок переживет ее, он был окрещен.

Он еще раз подтвердил свое согласие, а потом с саркастическим и ужасающим легкомыслием добавил:

— Пусть он будет хоть магометанином, если тебе к тому времени этого захочется, или примет любую другую веру, напиши мне только одно слово; священника найти нетрудно и вообще вся церемония обойдется недорого! Только дай мне знать, каковы будут твои желания, когда ты сама все решишь.

— Меня уже не будет здесь, чтобы высказать их тебе, — с глубокой, убежденностью ответила Исидора на его жестокое легкомыслие; так холодный зимний день ответил бы на прихоти летней погоды, когда лучам сверкающего солнца сопутствуют вспышки молнии, — меня тогда не будет, Мельмот!

И эта сила отчаяния в существе столь юном, не имеющем опыта ни в чем, кроме страданий сердца, противостояла сейчас каменному равнодушию того, кто прошел в жизни от Дана до Вирсавии[629] и всюду видел одну только бесплодную пустыню или — превращал в пустыню все, что встречал на своем пути.

В ту минуту, когда Исидора плакала холодными слезами отчаяния не смея даже попросить своего возлюбленного отереть эти слезы, в одном из ближайших монастырей, где совершалась заупокойная месса по усопшем монахе, внезапно зазвонили колокола. Исидора воспользовалась этой минутой, когда даже воздух был напоен звуками, призывающими к вере, чтобы силою этой веры воздействовать на таинственное существо, присутствие которого вызывало в ней и ужас и любовь.

— Слушай! Слушай! — вскричала она.

Звуки нарастали медленно и спокойно, как будто невольно выражая собою то глубокое чувство, которое всегда вызывает в нас ночь: казалось, что это перекликаются между собою часовые, когда бодрствующие и погруженные в раздумье души сделались «сторожами ночи» [630][631]. Действие этих звуков усиливалось тем, что к ним время от времени присоединялся хор низких и проникающих в душу голосов; голоса эти не только гармонически сочетались со звоном колоколов, они звучали с ними в унисон и сами также казались какою-то музыкой, которая, подобно им, возникает сама собой, исполняемая невидимыми руками.

— Слушай, — повторяла Исидора, — может ли не быть истиной голос, что так проникновенно звучит в ночи? Увы! Если нет правды в религии, то, значит, ее вообще нет на земле! Страсть и та превращается в обман чувств, если она не освящена мыслью о боге и о грядущем. Бесплодие и сухость сердца, которые не дают взрастить в нем веру, не могут не быть враждебны нежности, и великодушию. У того, у кого нет бога, должно быть, нет и сердца! О любимый мой, неужели, когда ты придешь склониться над моей могилой, тебе не захочется, чтобы последний мой сон смягчали такие вот звуки; неужели не захочется, чтобы и тебе самому они несли умиротворение и покой? Обещай мне хотя бы, что ты приведешь на могилу ко мне наше дитя; что ты позволишь ему прочесть надпись, где будет сказано, что я умерла во Христе и в надежде на бессмертие. Слезы его со всей силою убедят тебя не отказывать ему в утешении, которое в часы страданий мне дала вера, и — в надеждах, которыми она озарит мой смертный час. Обещай мне хотя бы, что ты позволишь ребенку моему пойти ко мне на могилу, — хотя бы это. Не мешай развиться в нем этому чувству, не сбивай его своей иронией, или легкомыслием, или тем красноречием, что сверкает у тебя на устах, — и не для того, чтобы пролить свет, а для того, чтобы опалить. Ты не будешь плакать, но будешь молчать, пусть небеса и природа его сами сделают все что надо. Голос божий будет говорить его сердцу, а душа моя, даже если она будет в раю, задрожит, увидев эту борьбу, и даже там, на небесах, испытает еще одну радость, увидав, что силы добра одержали победу. Так обещай же мне это, поклянись! — вскричала она, простирая руки в мольбе.

— Твой ребенок будет христианином! — сказал Мельмот.