— Ужасное убийство трех тысяч человек, мирно пришедших на работу, — это преступление, согласно определению, данному пророком. Оно не было ответом ни на какое другое убийство. Оно не было соразмерно предполагаемой обиде. Оно было чудовищно в своем кощунстве.

В зале поднялся ропот.

— Написано в той же главе, что не взыскивают с тех, кто ищет управы против обидчика. Но «которые обижают людей и злодействуют на земле без права, для этих — наказание мучительное!»[13]

Послышались выкрики. Многие участники конгресса в знак сильнейшего раздражения срывали свои наушники.

Пальцы охранников, стоящих в зале, потянулись к спусковым крючкам.

Эманалла продолжил тем же обвиняющим тоном:

— Написано в сто пятой главе Книги, названной «Слон»: «Разве ты не видел, как поступил Господь твой с владельцами слона?» Вы же знаете, они были вероломны, а Бог ненавидит вероломство. «Разве Он не обратил их козни в заблуждение? И наслал Он на них птиц стаями. И бросали они на них камни из обожженной глины. И сделал Он их точно нива со съеденными зернами».[14] Вы и сами знаете в душе, что терроризм вероломен, он хочет породить страх и действует предательством. Он убивает не вражеского солдата, но женщину и ребенка. И при этом ничего не добивается, ибо противник, как всем известно, презирает предателя и удваивает решимость. Я призываю вас отречься от терроризма, вероломства и предательства.

Какой-то человек поднялся со своего места.

— Кто ты, любитель поучать? — гневно бросил он по-арабски. — Как звали твоего отца? Где ты родился? Мы ничего о тебе не знаем, кроме того, что ты хочешь превратить нас в беззащитных женщин! Ты оскорбляешь нашу воинскую гордость! Оскорбляешь память наших героев, отважных молодых людей, которые пожертвовали собой, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное святым местам ислама! Ты наверняка подослан американцами и евреями! Ты ничего не смыслишь в исламе! Ты не знаешь хадисов![15] Ты — предатель!

Не предполагалось, что Эманалла будет говорить по-арабски. Но он понял. И остался бесстрастен. Тот же продолжал, ткнув пальцем в человека, который решительно был его противником:

— Ты не из наших! Отцы наших отцов из поколения в поколение натачивали свои мечи против неверных! А ты пытаешься заставить нас отказаться от священной войны, от джихада?

Эманалла пристально смотрел на него какое-то время немигающим взглядом.

— Знаете ли вы что-нибудь худшее, братья, чем попугай, взявшийся учить людей говорить? — возразил он по-арабски, ибо все тут понимали язык Корана. Да и слово «попугай» — bahabaghan — было им известно благодаря широко распространенному арабскому телевидению.

Среди присутствующих раздались смешки.

— Маловер, — продолжил Эманалла, показав на своего противника пальцем, — сам-то ты хоть знаешь смысл слова «джихад», раз уж говоришь по-арабски?

Тот нахмурился. Ему был публично брошен вызов, ему, важному сирийскому сановнику!

— Священная война! — крикнул он.

— Нет! — гневно загремел Эманалла, — Возвращайся-ка в медресе! «Джихад» означает «усилие»! Так же как усталость, вызванная чрезмерным усилием, обозначается производным от него словом «эгхад». Джихадом было усилие, которого пророк требовал от своих последователей, чтобы защищаться от жителей Мекки, воевавших с ними. Это вовсе не призыв уничтожать иноверцев! Проповедуя эту идею, ты делаешься пособником тех, кто считает мусульман фанатиками, лишенными человечности и рассудка!

Он по-прежнему говорил по-арабски, к великому изумлению собравшихся, поскольку его речь и на этом языке была безупречно чистой, а толкование свидетельствовало о глубоких познаниях. К тому же мало кто из не говорящего по-арабски духовенства знал точную этимологию спорного слова.

— Нет ничего хуже, чем надменный невежда, — продолжил он, возвратившись на урду и обращаясь к остальной аудитории, — ибо невежество превращает гордеца в неверного, извращающего нашу веру.

Его оппонент чуть не задыхался от ярости. Но Эманалла с поразительной легкостью опять вернулся на арабский, обращаясь к нему:

— Или ты не знаешь, или опять притворяешься, будто не знаешь слов священной Книги: «А когда они сделают какую-нибудь мерзость, то говорят: „Мы нашли в таком состоянии наших отцов, и Бог повелел нам это“. Скажи: „Поистине Бог не приказывает мерзости!“» Это в седьмой главе Книги, «Преграды».[16] Ты осмеливаешься бахвалиться преступлениями твоих братьев и отцов? Так ты хуже, чем неверный, человече, ибо ты, вероучитель, извращаешь слова пророка.

Наивысшее оскорбление — обозвать мусульманина, да к тому же духовное лицо, неверным!

— Значит, мы, по-твоему, должны отказаться от джихада? — спросил его кто-то на пушту.

Это был афганец. По-видимому, каждый тут задавался вопросом: понимает ли наби и его язык?

— Он оправдан, только когда на нас нападают, — ответил Эманалла на безупречном пушту.

По рядам прокатился восхищенный шепот — удовлетворения одних, удивления других. Люди воздевали руки к небесам. Кто же еще может столь красноречиво владеть всеми языками, если не посланец Бога?

— Но мы никогда не должны делать из этого повод для нападения на невинных, как, похоже, полагает мой досточтимый противник…

Афганец вдруг быстро наклонился и выхватил из-за голенища острый кинжал. Никто и глазом моргнуть не успел, как он метнул его в Эманаллу.

Каждый услышал свист.

Вероучитель оказался ловок в метании ножей.

Эманалла видел, как сверкающее лезвие летит прямо ему в грудь. Но не дрогнул. Только вытянул руку вперед.

Невероятный гул сотряс здание, словно началось землетрясение. Послышались крики ужаса. Вспыхнул невыносимо яркий свет.

Кинжал повис в воздухе, будто наткнувшись на ладонь оратора. Словно серебряная рыбка, застывшая в хрустале.

Потом развернулся, полетел обратно и вонзился в грудь тому, кто его метнул. Хулитель Эманаллы раскинул руки, выкатил глаза и замер, пригвожденный к спинке кресла.

Последовало неописуемое смятение. Толпа духовенства, словно охваченная безумием, хлынула к возвышению с искаженными лицами, крича, плача, вырывая клочья бород, выкрикивая невнятные слова.

Один из сановников, сидевших на возвышении, бросился к Эманалле, схватил его руку и осмотрел. На ней не было ни малейшей царапины.

Министр внутренних дел звонил по мобильному телефону, требуя вмешательства армии.

Эманалла смотрел на это столпотворение с удрученным видом.

— Братья! — крикнул он наконец в микрофон.

Суматоха приостановилась. Все застыли в растерянности.

— Братья, вернитесь на свои места.

Сиденья были усыпаны наушниками. Охрана отцепила труп того, кто покусился на жизнь наби, и унесла. Соседи отшатнулись от его кресла, словно это было седалище самого шайтана.

— Братья, неужели свет небесный померк, что вы поддались такому смятению? Вы воочию видели проявление гнева Создателя. Но не за меня он мстил, а за пренебрежение нечестивцев и глупцов к Его слову. В высочайшей своей справедливости он покарал убийцу, но только его одного. Бойтесь же гнева Господа. Он будет безжалостен к тем, кто извращает божественное слово. Вы сами видите, братья, неверные есть и в наших рядах.

Вскинулись вверх руки — в знак проклятья, уверений, возмущения.

В зале для прессы нетерпение было близко к горячке. Но для средств массовой информации доступ на ассамблею оставался закрыт.

— Я вам представил, — продолжал Эманалла, — почерпнутые в Коране доводы, чтобы осудить терроризм и вероломство. Теперь я прошу всех вас обнародовать в ваших странах фетвы