Неужели он и впрямь ее любит? А что? Он ведь сегодня это абсолютно точно понял. Любит… Словото какое хорошее… И чувство тоже… И как же это радостно — любить, даже безответно.

Но вот быть уродом — это отвратительно. Конечно, можно завтра же надеть в школу и новые джинсы, и сеструхины кроссовки, и даже попросить на день у отца кейс, а сразу после уроков купить себе какуюнибудь красивую сумку через плечо… мать денег сразу даст… Но у него уже сформировался определенный имидж — незаметного и не интересного никому человека. Разве это можно побороть новыми штанами? Да он и общатьсято нормально не умеет. Одно дело — спросить Лебедеву про сочинение и совсем другое — говорить о чемто постороннем. О чем люди разговаривают друг с другом? Что интересно девчонкам? Уж точно не коллекция автомобилей! Хотя… о чем бы он ни завел с девчонками разговор, он будет им смешон. Они будут мечтать от него отделаться. Хоть Лебедева, хоть Вера Филимонова…

Серега посмотрел на лежащую перед ним тетрадь по алгебре и вдруг понял, что она ему отвратительна. Да! Тетрадь по алгебре — и вдруг отвратительна! И от написанных в ней формул — тошнит! От всего тошнит! От никчемной, никому не нужной коллекции! От комнаты в идиотских голубых обоях! И особенно от собственного дурацкого существования!

Новиков вышел из комнаты и огляделся в квартире. Его тошнило от вида всей квартиры в целом! Не только от дивана, покрытого стареньким, потертым покрывалом, но и от нового телевизора с жидкокристаллическим экраном. От всего, что вокруг! А что делать, если его будет тошнить, когда он посмотрит на родителей, вернувшихся с работы? И от сестры Наташки? Что ему тогда делать? С этим же надо както бороться…

Сергей вышел в коридор, сдернул с вешалки куртку, с трудом попал руками в рукава и выскочил на улицу. Уже прилично стемнело. Он пометался возле подъезда. Куда пойти? Ведь никуда не хочется… Но кудато же надо себя деть… Разве что в башню? Еще, конечно, рановато, там никого нет… Но сейчас, пожалуй, это как раз и хорошо. А то вдруг от песен тоже станет тошнить.

Башней в их районе назывался дом, построенный еще во времена Сталина. Он был интересен тем, что несколько напоминал Спасскую башню Московского Кремля. Только купол не так сильно сужался кверху, и, естественно, не было на нем рубиновой звезды. Внутри купола существовала винтовая лестница, на ступеньках которой поздними вечерами собирались местные барды с гитарами. Жители дома несколько раз пытались прекратить эти музыкальные посиделки, вызывали милицию, бардов разгоняли, но они потом приходили снова. Их снова гнали, но они возвращались. В конце концов жители както к концертам притерпелись, потому что песни в их доме исполнялись неплохие, беспорядков и грязи не было. Они даже сами стали приходить слушать: в домашних шлепанцах на босу ногу, в тренировочных штанах или халатах.

Винтовая лестница вела на плоскую крышу башни — залитую бетоном площадку. С нее открывался красивейший вид на город. Только находиться на крыше было опасно: ограждение низенькое, запросто можно загреметь вниз. Костей потом не соберешь. Но если сесть прямо на бетон, просунуть ноги сквозь решетку ограждения, то локти придутся как раз на перила. Очень удобно сидеть и смотреть прямо в небо. Ощущение такое, будто ты паришь над городом. Пожалуй, это именно то, от чего его, Серегу, сейчас тошнить не будет.

Решив, куда пойти, Сергей направился к башне через проходной двор, которым, в общемто, редко ходил, поскольку он пользовался дурной славой. Но сейчас ему было все равно. Если вдруг в этом дворе на него нападут и пристукнут — будет даже хорошо: сразу прекратится тошнота, которая уже подкатывает к самому горлу. Опустив голову, чтобы не видеть того, кто из этого двора может выскочить ему навстречу, Новиков прошел через подворотню. Таким же быстрым шагом он намеревался пересечь небольшой квадрат двора, но очень скоро споткнулся обо чтото мягкое и довольно объемное. Перелетев со всего маху через это мягкое и объемное, Серега грохнулся во весь свой рост рядом и его лицо оказалось нос к носу с чьимто другим, мертвенно белеющим в вечерних сумерках. Он подумал, что здорово вляпался, поскольку это наверняка лицо трупа: уж очень какоето синюшное, с черными подглазьями… Но «труп» вдруг неожиданно резко открыл глаза, завозился и сел, нахохлившись. По щуплой фигуре и длинным волосам Новиков понял, что это девчонка. Он тоже перевел свое тело в сидячее положение и спросил:

— Ну и чего валяешься? Под кайфом, что ли?

Девчонка молча уставилась в глаза Сереги, и ее лицо показалось ему знакомым. Пожалуй, она была бы очень похожа на Филимонову, если бы не брюки и не размалеванное лицо. Кроме того, Вера ни за что не стала бы валяться кулем в грязном проходном дворе. Он повторил вопрос, несколько его переиначив:

— Спрашиваю, чего лежишь тут? Не пляж, поди!

Серега вдруг заметил, что на девчонке одна футболка с короткими рукавами, несмотря на октябрь, и добавил:

— Простудишься ведь.

— Ну и что… — без всякого вопроса в голосе прошептала девчонка.

— Как это что? Заболеешь, лечиться придется.

— А я не буду лечиться.

— А че так?

— Не хочу.

— То есть ты специально тут лежишь, чтобы простудиться, заболеть и не лечиться? Так что ли?

— Ну… почти… — ответила девчонка и убрала от лица мешающие пряди.

Новиков дал бы голову на отсечение, что это Вера, Вера Филимонова, если бы не ее одежда, макияж и не странное валяние в проходном дворе. Он глубоко вздохнул и решился все же назвать девочку по имени:

— Вера? Ты?

Она вздрогнула, и глаза ее раскрылись шире. Она внимательно вгляделась в него и с удивлением спросила:

— Новиков?

— Я…

— Ааа… — безразлично протянула она, продолжая сидеть на асфальте.

Серега понял, что никак ее не взволновал, чего, собственно, и следовало ожидать, принял это как должное и засуетился.

— Вер, ты того… ты лучше вставай… — начал он. — Сидеть на холодном долго нельзя. На самом деле заболеешь.

— Неужели тебе неясно, что мне все равно, заболею я или нет! — с надрывом произнесла она, и Новиков наконец понял, что ее удивительное спокойствие в школе было показным. Конечно же, она не могла не переживать о том, что весь класс настроен против нее, что красавчик Рогачев от нее переметнулся к Первухиной, а в инете ее регулярно поливают грязью и глумятся над фотографиями. Как он только мог думать, что все это ей безразлично? Как мог обманываться спокойствием ее лица?

— Вера…Вера… всетаки тебе лучше встать! Представь, что ты добьешься своего и заболеешь, получишь какоенибудь ужасное воспаление легких или… еще какихнибудь органов, но не умрешь, как тебе хочется, а, к примеру, станешь инвалидом какойнибудь группы, будешь всю жизнь кашлять и ходить на уколы с капельницами, жить на одних таблетках и зависеть от них…

— То есть ты предлагаешь чтонибудь радикальное, да? Чтобы раз — и все? Так? Представь, я и сама об этом думала… Только чтото страшно мне, Серега…

Новиков испугался, что натолкнул ее на нехорошие мысли, а потому стал пытаться ее поднять уже не словами, а действиями. Он наконец сам встал с асфальта, взял ее за руку и слегка потянул вверх. Вера же настолько обмякла на асфальте, что сдвинуть ее с места таким образом было почти невозможно.

— Вер, ты лучше вставай! В этом дворе такие личности иногда ходят, которым лучше на глаза не попадаться! — привел он, как ему казалось, самый серьезный аргумент.

— А пусть они меня лучше убьют, — с горечью отозвалась она.

Сергей ждал, что Филимонова заплачет, но лицо ее попрежнему оставалось бесстрастным. Тогда он опять напомнил ей, что действие может начать развиваться вовсе не по тому сценарию, который она планирует:

— А если они тебя не убьют, а… — он не стал ничего больше добавлять, но Вера, конечно же, поняла, что он имеет в виду, и даже попыталась встать. Ее болтало в разные стороны, и Сергей вынужден был