Внезапно Грегориус заплакал. Он снял очки, спрятал голову в коленях и дал слезам без помехи проливаться на теплый мох.
Позже он поднялся в классную комнату Праду и снял оттуда вид на женскую гимназию. Из гимназии он сфотографировал вид на это окно, откуда к Марии Жуан прилетели солнечные зайчики — луч, отраженный театральным биноклем матери Праду.
Сидя около полудня в кухне Марии Жуан, он рассказал ей об этих снимках. А потом его вдруг как прорвало, он поведал ей об обмороке в Коимбре, о забытом гомеровском слове и о своем паническом страхе перед неврологическим обследованием.
Позже они сидели бок о бок, склонившись над энциклопедией, и читали статью о головокружениях.
— «Причина их может быть совсем безобидной», — Мария Жуан водила пальцем по строке, переводила и повторяла важные сведения.
«Тумор». Грегориус молча указал на слово.
— Да, конечно. Но посмотрите, что написано по этому поводу. Прежде всего, что в этом случае головокружения только сопровождают другие, более серьезные симптомы, которых у вас определенно нет.
На прощание она сказала, что была рада благодаря ему заново совершить путешествие в прошлое. Что почувствовала в себе странное смешение близости и дистанции, когда думает об Амадеу. Она подошла к шкафу, вынула инкрустированную шкатулку и протянула Грегориусу запечатанный конверт с записками о Фатиме.
— Я уже говорила, что никогда не стану это читать. Думаю, у вас оно будет в хороших руках. В конце концов, возможно, вы единственный из всех нас, который по-настоящему знает его. Я благодарна вам за то, как вы говорите о нем.
Позже, сидя на пароме через Тежу, Грегориус все еще видел перед собой, как Мария Жуан машет ему, пока он не исчез из виду. Она была последней из окружения Праду, с кем он познакомился, и именно ее ему будет больше всех не хватать. «Напишите мне, как пройдет обследование», — попросила она перед его уходом.
Стоя в дверях, Грегориус наблюдал, как Жуан Эса готовился встретиться с болью: черты его лица посуровели, глаза сощурились.
— Сегодня суббота, — наконец выдавил он.
Они сели на привычные места. Шахматной доски не было, и стол выглядел каким-то голым.
Грегориус рассказал о своих головокружениях, о страхе, о рыбаках «на краю света».
— Значит, вы больше не придете, — подытожил Эса.
Обойдя молчанием заботы Грегориуса, он заговорил о себе. С любым другим такой поворот дела обидел бы Грегориуса, но только не с этим искалеченным пытками, замкнутым и одиноким человеком. Их беседы стали для него драгоценнейшими часами.
— Если обследование не покажет ничего страшного и если врачам удастся снять эти приступы, то я вернусь, — успокоил Грегориус. — Чтобы как следует овладеть португальским. И чтобы написать историю португальского Сопротивления.
Он старался говорить уверенно и твердо, однако его слова звучали неубедительно, он и сам это чувствовал и видел, что для Эсы они тоже были пустыми словами.
Дрожащими руками Эса достал с полки шахматы и начал расставлять фигуры. Какое-то время он сидел молча, с закрытыми глазами. Потом поднялся и снял сборник шахматных партий.
— Вот. Алехин против Капабланки. Я думал, мы сыграем эти партии с вами.
— Искусство против науки? — улыбнулся Грегориус.
Эса улыбнулся в ответ. Грегориусу так хотелось запечатлеть эту улыбку на пленке!..
— Временами я пытаюсь себе представить последние минуты после того, как человек принял смертельную дозу таблеток, — неожиданно сказал Эса посреди партии. — Вначале, наверное, облегчение, что все скоро кончится, что удалось избежать недостойного конца. Налет гордости за свое мужество. Сожаление, что не так часто его проявлял. Последний взгляд на свою жизнь, чтобы удостовериться: все сделано правильно и будет ошибкой вызывать скорую. Надежда на хладнокровие до последнего вздоха. Ожидание, когда начнут затуманиваться сознание и неметь кончики пальцев и губы.
А потом вдруг бешеная паника, отступление, сумасшедшее желание, чтобы жизнь не обрывалась так скоро. Горячая, переполняющая вас жажда жизни, сметающая все на своем пути, все логические доводы, все резоны — они кажутся вдруг надуманными, смешными, нелепыми. А потом? Что
— Не знаю, — сказал Грегориус.
Он вынул томик Праду и прочитал вслух:
«Разве не очевидно, просто и понятно, отчего они отшатнулись бы, узнай в этот момент о своей скорой смерти? Я подставил утомленное от бессонной ночи лицо утреннему солнцу и думал: они просто хотят, чтобы им выпало больше от этой жизни, какой бы легкой или трудной, бедной или обеспеченной она ни была. Они не хотят, чтобы она подходила к концу, даже если за гробом не смогут о ней скучать — и знать об этом тоже не хотят».
Эса попросил у него книгу и перечитал сам. Сначала этот отрывок, потом весь разговор с Хорхе о смерти.
— О'Келли, — помолчав, сказал он. — Когда-нибудь вгонит себя в гроб своими сигаретами. «Тебе-то что, — огрызнулся он, когда кто-то заметил ему это. — Поцелуй меня в задницу!» А тут вдруг голову потерял от страха.
Начало смеркаться, когда партия была завершена и «Алехин» выиграл. Грегориус взял чашку Эсы и допил последний глоток. Перед дверью они застыли друг против друга. Грегориус чувствовал, как все в нем дрожит. Эса положил ему руки на плечи, и он щекой почувствовал его голову. Старик проглотил ком в горле, теперь Грегориус ощутил, как дернулся его кадык. Сильным рывком, от которого Грегориус пошатнулся, Эса оттолкнулся от него и, не поднимая глаз, открыл дверь. Прежде чем свернуть за угол в конце длинного коридора, Грегориус обернулся. Эса стоял в проходе и смотрел ему вслед. Такого он еще никогда не делал.
Выйдя на улицу, Грегориус спрятался за кустом и стал ждать. Эса вышел на балкон и закурил. Грегориус отснял полную пленку.
Тежу он не видел. Он видел и чувствовал только Жуана Эсу. От Праса-ду-Комерсиу он медленно побрел в сторону Байрру-Алту и зашел в кафе неподалеку от голубого дома.
Уходили четверть часа за четвертью, а он все сидел. Адриана. Это будет самым тяжелым прощанием.
Она открыла и по его лицу тут же все поняла.
