CARAS FUGAZES NA NOITE — МИМОЛЕТНЫЕ ЛИЦА В НОЧИ
Встречи людей — кажется мне порой — похожи на встречи поездов, когда они, промелькнув друг мимо друга, равнодушно разъезжаются в глубокой ночи. Мы бросаем беглый поверхностный взгляд на других, сидящих за мутными стеклами в тусклом свете, и они исчезают из поля нашего зрения прежде, чем мы успеваем реально воспринять их. Кто там был, мужчина или женщина, эти фантомы в раме освещенного окна, возникшие из ниоткуда и без цели и смысла канувшие в мрачную пустоту? Знакомы они друг с другом? Болтали? Смеялись? Плакали? Кто-то скажет: мы как случайные прохожие, пробежавшие друг мимо друга в дождь и ветер, — такое сравнение может кое-что передать. Но со сколькими людьми мы годами глядим друг другу в глаза, вместе едим, вместе работаем, лежим бок о бок или живем под одной крышей. Какая уж тут мимолетность! И тем не менее все, что нам преподносят кажущиеся постоянство, доверие и знание ближнего — не есть ли это успокоительный обман, которым мы пытаемся прикрыть кричащее и смущающее душу невнимание друг к другу, потому что невыносимо каждое мгновение признавать эту поверхностность. Не похожи ли каждая наша встреча, каждый встреченный взгляд на призрачный промельк пассажиров, проносящихся мимо с нечеловеческой скоростью, при нечеловеческих перегрузках, от которых все вокруг содрогается и дребезжит? Не соскальзывает ли постоянно наш взгляд с другого, как при этой встрече мчащихся в ночи, оставляя нас наедине с догадками, домыслами и надуманными фигурами? Может быть, в действительности встречаются не люди, а тени, отбрасывающие представление о себе?
Каково это, думал Грегориус, быть сестрой человека, у которого из самых потаенных глубин рвется одиночество такой головокружительной силы? Человека, сумевшего извлечь из своих размышлений такие беспощадные выводы, и при том без какого-либо намека на отчаяние или экзальтацию? Каково это было — ассистировать ему, подавать инструменты, помогать перевязывать? То, что он написал о дистанции и отчуждении между людьми — как влияла на это атмосфера в голубом доме? Приходилось ему прятать свои мысли или дом этот был тем местом, возможно, единственным, где он мог выразить их вслух? Может быть, шагая по комнатам, выбирая книгу или пластинку, которую хочется послушать? Какая музыка могла подходить к его одиноким раздумьям, которые, в конце концов, обрели идеальную форму, по твердости и прозрачности напоминавшую творения из стекла? Требовались ли ему ритмы, служившие подтверждением, или мелодии и мотивы, действующие как бальзам, впрочем, не болеутоляющий или маскирующий симптомы, а скорее смягчающий?
С этими вопросами, занимавшими голову, Грегориус под утро задремал и тут же оказался перед невероятно узкой голубой дверью, разрываемый желанием позвонить и страхом, что определенно не знает, как объяснить свой приход женщине, которая откроет дверь. Поднявшись, он оделся во все новое, надел новые очки, подумав, прихватил пальто и спустился к завтраку. Официантка, не сразу признавшая его, оторопела, а потом ее лицо расплылось в широкой улыбке.
И вот серым туманным воскресным утром Грегориус выступил на поиски голубого дома, о котором рассказывал старик Котиньо. Он изрядно поблуждал по верхнему городу, когда вдруг увидел в окне фигуру курящего мужчины, того, за кем он шел своей первой ночью в Лиссабоне. При свете дня дом показался ему еще более убогим и обшарпанным, чем тогда. Внутреннее помещение лежало в тени, но краешек знакомого гобелена на софе и уголок буфета с цветными фигурками он все-таки заметил. Да еще распятие на стене. Грегориус остановился и подождал, пока мужчина обратит на него внимание.
—
Мужчина приложил к уху ладонь. Грегориус повторил вопрос. Ответом была лавина слов, из которых он не понял ни одного, к тому же тот оживленно размахивал рукой с сигаретой. Пока человек объяснял, за спиной у него появилась согнутая дряхлая старуха.
—
—
Она яростно жестикулировала худыми, как щепка, руками, загребая морщинистыми ладошками, и лишь спустя время Грегориус понял, что она приглашает его войти. Помедлив, он вошел в подъезд, пропахший плесенью и подгорелым маслом. Ему казалось, что он продирается сквозь толстую стену вязких отвратительных запахов, чтобы добраться до двери, в проеме которой его ждал мужчина с новой сигаретой в зубах. Хромая, он провел Грегориуса в комнату и, беспрерывно лопоча и размахивая руками, заставил его сесть на софу.
В следующие полчаса Грегориус пытался не потонуть в потоке малопонятных слов и выразительных жестов, которыми престарелые супруги пытались растолковать ему, как все здесь было сорок лет назад, когда Амадеу ди Праду лечил людей из этого квартала. В их голосах слышалось почтение, пиетет перед тем, кто стоит несоизмеримо выше тебя по положению. Но наряду с ним в воздухе витало еще нечто, что позже Грегориус обозначил как стыд, который легче было оболгать, чем выжечь из памяти. «И тогда люди отвернулись от него. Это разбило ему сердце», — услышал он голос Котиньо, рассказывающего, как Праду спас Луиша Мендиша, «палача Лиссабона».
Мужчина задрал штанину и показал Грегориусу рубец.
—
Его жена потерла сморщенными пальцами виски, а потом помахала руками, будто что-то улетало прочь. «Праду избавил ее от головных болей», — понял Грегориус. Она показала ему еще и небольшой шрамик на пальце, где прежде, наверное, была бородавка.
Позже Грегориус не раз задавался вопросом, не сыграли ли решающую роль в том, что он в конечном итоге позвонил у голубой двери, эти самые жесты бедных людей, на чьих телах сначала уважаемый, потом презираемый и снова почитаемый доктор оставил следы своей работы. Тогда ему показалось, будто руки врача ожили.
Грегориус постарался понять и запомнить дорогу к бывшей практике Праду и покинул пожилых супругов. Склонив друг к другу головы, они из окна смотрели ему вслед, и у него возникло ощущение, что в их взглядах светится зависть, парадоксальная зависть к тому, что у него еще впереди то, что им уже недоступно: узнать Амадеу ди Праду, прокладывая путь в его прошлое.
Может быть, наилучший путь к познанию себя самого состоит в том, чтобы научиться узнавать и понимать другого? Того, чья жизнь протекала совершенно иначе и чья логика в корне отличается от твоей? Как этот интерес к чужой жизни связан с осознанием того, что твое время прошло?
Грегориус стоял у стойки бара и пил кофе. Он зашел в это маленькое заведение уже во второй раз. Час назад, блуждая, он натолкнулся на улочку Руа-Луш-Сориану и оказался в двух шагах от бывшей практики Праду. Трехэтажный дом казался голубым не только из-за цвета кафеля, которым был облицован, но больше потому, что высокие полуциркульные арки над всеми окнами были выкрашены ярким ультрамарином. Краска была старой, местами осыпалась, по углам виднелись мокрые потеки, кое-где поросшие черным мхом. На кованых решетках под окнами тоже потрескалась голубая краска. Лишь голубизна входной двери была безупречна, будто кто-то хотел сообщить: это здесь самое главное.
Таблички с именем не было. С бьющимся сердцем Грегориус рассматривал дверь с латунным молоточком. «Как будто за этой дверью все мое будущее», — пронеслось у него в голове. Потом-то он и оказался в этом баре несколькими домами дальше, борясь с пугающим чувством, что становится чужим самому себе. Он посмотрел на часы. Шесть дней назад именно в это время в классной комнате он снял с крючка мокрое пальто и без оглядки сбежал из своей привычной размеренной жизни. Сунув руку в карман этого самого пальто, он нащупал ключ от своей бернской квартиры. Внезапно его охватило непреодолимое желание — почти физическое, сродни ненасытному голоду, — зарыться в древний еврейский или греческий текст; увидеть перед собой прекрасные чужестранные буквы, которые и сорок лет спустя не потеряли для него своего сказочного восточного аромата. Он должен убедиться, что за эти шесть безумных дней он не утерял способности понимать то, что они выражают.
