таитянским представлениям, нельзя добиться путем героического самоотречения. Просто она присуща человеку. Святым бывают так же, как, к примеру, косолапым, то есть от рождения. Святость — чудесное свойство, но заслуги человека в том нет. «Что ж, пусть они верят, что я моа! — подумал Парсел. — Пусть верят, если это поможет им понять мои поступки…»

— Да, — серьезным тоном сказал он, останавливаясь перед Ивоа. — Это верно, Ивоа.

— Слава Эатуа! — воскликнула Ивоа, и лицо ее засветилось таким счастьем, что Парселу стало стыдно.

«Какой же я все-таки обманщик!» — сконфуженно подумал он.

— Э, Адамо, э! — продолжала Ивоа. — До чего же я счастлива! Один раз я видела на Таити моа, но он был совсем старенький! О, какой он был старый и дряхлый! А теперь у меня есть свой моа, у меня в доме, всегда при мне! И какой же он красавец! И это мой танэ, — заключила она в порыве радости, воздевая руки к небесам.

Скинув с плеч одеяло, она соскочила с кровати, бросилась к Парселу и, обняв, стала покрывать его лицо поцелуями. Смущенно и взволнованно Парсел глядел на Ивоа. Она осыпала поцелуями его щеки, подбородок, губы, и при каждом ее порывистом движении Парсел то видел, то терял из виду великолепные голубые глаза Ивоа. До чего же она красива! Какой от нее исходит свет, тепло, благородство!..

— Значит, ты моа! — восхищенно твердила Ивоа.

Не разжимая объятий, она начала отступать назад, медленно, потом все быстрее, словно исполняла с ним какой-то танец. Парсел перестал хмуриться. Она увлекла его к постели. И ловко опрокинулась на спину, а он со смехом упал рядом. Потом он перестал смеяться, он искал ее губы и успел подумать: «Своеобразное все-таки у таитянок представление о святости».

На следующий день просветлело, и впервые после трех дождливых недель проглянуло солнце. В одиннадцать часов Парсел вышел из дома и, повернув на Уэст-авеню, постучался у дверей Бэкера.

Ему открыла Ороа, неуемная, стройная, с непокорным блеском в глазах.

— Здравствуй, Адамо, брат мой! — крикнула она.

И тут же на пороге заключив гостя в объятия, горячо поцеловала его по обычаю перитани. Парсел перевел дух и только тут заметил, что Бэкер стоит посреди комнаты и спокойно, дружелюбно улыбается гостю.

— Пойдемте-ка, Бэкер, — сказал Парсел, не заходя, — я хочу, чтобы вы пошли со мной. Я намерен нанести визит Маклеоду.

— Маклеоду? — переспросил Бэкер, и его тонкое смуглое лицо сразу помрачнело.

— Пойдемте же, — настаивал Парсел. — Пора вступить в переговоры.

Когда Ороа поняла, что Бэкер уходит, она решительно встала перед ним, тряхнула гривой и, сверкая глазами, обратилась к нему с бурной речью.

Бэкер вопросительно взглянул на Парсела.

— Она упрекает вас за то, что вы уходите, не нарубив дров.

Бэкер шутливо хлопнул Ороа по ляжке и улыбнулся.

— Вернусь и нарублю, мисс.

Эти слова не произвели на Ороа никакого впечатления. Нервно двигая шеей, раздув трепещущие ноздри, фыркая и поводя крупом, она продолжала перечислять все свои претензии и обиды.

— Как по-ихнему «скоро»? — обратился Бэкер к Парселу.

— Араоуэ.

— Ороа! — крикнул Бэкер. — Араоуэ! Понимаешь, араоуэ! Он снова пошлепал ее и вышел в сад. Ороа встала на пороге и, глядя вслед удалявшимся мужчинам, продолжала свою обвинительную речь.

— Утомительная особа, — вздохнул Бэкер. И добавил: — А ведь заметьте, неплохая. Но уж больно утомительная. Вечно театр. Вечно драмы.

Он остановился, махнул издали Ороа рукой и крикнул:

— Араоуэ! Араоуэ!

И зашагал дальше.

— Думаю, что она жалеет о Маклеоде. Со мной-то жизнь ей кажется слишком спокойной.

Парсел повернулся к нему.

— Об этом она и говорит.

Бэкер рассмеялся.

— Что ж, чудесно. Значит, с этой стороны затруднений не будет.

Солнце уже начало припекать. Какое наслаждение было видеть сквозь ветви пальм сверкающую лазурь небес и снова любоваться полетом многоцветных птичек! Во время дождей птицы попрятались, и островитяне решили было, что эти крошечные и хрупкие создания погибли. А теперь они вновь появились, такие же проворные, такие же доверчивые, как и раньше.

— Вы надеетесь, что вам удастся сговориться с Маклеодом? — спросил Бэкер, и голос его дрогнул.

— Надеюсь.

Они проходили мимо хижины Джонсона, и Парсел негромко проговорил:

— Судя по тому, что мне бывает слышно из нашего садика, эти двое — тоже любители драм.

— Она его колотит, — заметил Бэкер.

Парсел остановился и удивленно взглянул на говорившего.

— Так, значит, это она? Вы уверены?

— Я сам видел, как она гонялась за ним по палисаднику с мотыгой.

— Несчастный старик! — вздохнул Парсел. — Забраться на самый край света. Оставить свою мегеру за морями и океанами и тут, за тридевять земель, попасть в лапы другой мегеры!..

Тонкое лицо Бэкера передернулось.

— Видите ли, лейтенант…

— Не лейтенант, а Парсел.

— Парсел… Видите ли, Парсел, Джонсон плохо рассчитал. Выбрал себе уродину. Решил, что раз уродина, значит у нее есть другие достоинства. А это не так. Будь это так, все бы только на уродинах и женились. Еще бы! Да за них дрались бы! А дело-то в том, что уродливые женщины такие же надоедливые, как и красавицы…

Помолчав, он добавил:

— Да еще сверх того уродины.

Парсел улыбнулся.

— Вы настоящий пессимист, Бэкер. По-моему, Авапуи…

— О, против Авапуи я ничего не скажу, — возразил Бэкер, покачав головой. — Я говорю вообще. Видите ли, Парсел, вообще-то на мой взгляд женщины… — он потер себе лоб, — все-таки утомительны. — И добавил: — Вечно своей судьбой недовольны. Тем, что у них есть, пренебрегают, подавай им то, чего у них нет. Другого мужа. Другое платье. Да разве угадаешь?!

— Вы несправедливы. Таитянки вовсе не такие.

— Ороа как раз такая.

Парсел украдкой взглянул на своего собеседника. Нервический субъект. Нервический, но внешне спокойный. Выражение лица невозмутимое, но вокруг глаз залегла желтизна, нижняя губа подергивается…

— А вы не скажете мне, что мы будем делать у Маклеода? — вдруг без всякого перехода спросил Бэкер.

— У меня есть одна мысль, — ответил Парсел. — И пришла она мне в голову вчера вечером, когда я беседовал с Мэсоном. Впрочем, я сам не знаю, удачно я придумал или нет. Может быть, дело сорвется, поэтому я предпочитаю пока что молчать.

Они как раз проходили мимо дома Мэсона и увидели капитана. Он прогуливался по деревянному настилу, по своему «юту», в ботинках, при галстуке, застегнутый на все пуговицы, с треуголкой на голове. «Добрый день, капитан», — бросил Парсел, не замедляя шага, и Бэкер повторил как эхо: «Добрый день», но не добавил «капитан». Мэсон даже не оглянулся в их сторону. Он шагал по доскам, устремив глаза куда-то вдаль, осторожно переставляя ноги, пригнувшись, словно шел по палубе во время качки. Порой он