Внезапная бледность Наташи выдала князю ее чувства.

— Куда идтить? Когда? — спросила она растерянно.

— На Нижний, воров воевать, а идтить либо нынче, либо завтра. Не позже!

Наташа потупила голову. Князь приблизился к ней.

— Наталья Ивановна, — заговорил он прерывисто тихим голосом, — я за тобой сватом слал брата твоего, Сергея Ивановича. Да вишь, не дожил. А теперь и некого. Иду я. Может, воровская сабля и кончит жизнь мою. Так молви мне слово: люб тебе я али нет? Душа моя вымерла!

Наташа глянула на него исподлобья. Вот он стоит перед нею, ясный, светлый, как день, и на лице его мука горькая.

— Люб! — чуть слышно ответила она, но он уловил ее ответ и тотчас обнял ее, целуя ее очи.

— Милая, любая моя! Пойдем же наверх, в светелку. Я им скажу!

— Пусти! — вырвалась из его рук Наташа. — Я ведь за пивом шла! — и она убежала.

В три скачка поднялся князь в светелку. Викентий сидел на постели, у окна сидела Марковна, а в уголку, у печки, отец Никодим.

— Батюшка, князь! А мы-то и не слышим! — воскликнула Марковна. — Хоть воры приди.

— Не болтай пустого, — остановил ее Никодим, — какие такие воры! Что, князюшка, светел так?

— Радость, батюшка, радость великая. Наташа-то любит меня! Невеста моя названая! — взволнованно ответил князь.

Марковна всплеснула руками.

— Ах она коза быстроногая! Да неужто она тебе сказала про то? Срам-то какой!

— Никакого срама нет… И не говори она, всякий видел, — тихо и радостно ответил Никодим.

— Я знал про то! Хотел князю сказать, да она не позволила! — весело сказал Викентий, качая огромной головою.

В это время на пороге показалась Наташа.

— Ах ты бесстыдница… — начала Марковна.

— Смотри, — перебил ее Викентий, — с пивом пришла! Вот и поздравим их!

Никодим встал.

— Постойте, детушки, — сказал он, — я вас иконою благословлю! — и вышел из светелки.

Наступило торжественное молчание. Никодим вернулся с иконою в руках.

— На колени станьте! — сказал он.

Князь и Наташа опустились. Марковна заплакала.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! На место покойного батюшки твоего — царство ему небесное. Пусть мое благословение нерушимо будет! Любите друг друга и живите в веселии!

— А теперь за пиво! — снова сказал Викентий, весело смеясь.

Они сели и заговорили дружно и весело.

— Вот что, — сказал князь, — я теперь на Нижний иду, оттуда еще куда пошлют, а там матушка ждет меня, тоскует. Так я такое удумал. Отправлю я Наташу свою к матушке в Казань. Для охраны стрельцов дам и Дышла своего. Хочешь?

Наташа кивнула головою. Старики потупились.

— Твоя воля, князь! — сказал, вздохнув, Никодим.

— Стой, — остановил его князь, — не перебивай! В те поры, когда я о Наташе молился, дал я обет Богу себя в честь Девы Пречистой церковь построить и той обет сдержать должен. Так прошу тебя, отче, поезжай с нею. Там тебя Дышло на вотчину свезет, недалече от города; место выберешь и, благословясь, стройку зачнем. А ты у меня попом будешь! Архиерею я скажу…

— А Викеша? — воскликнула Наташа.

— Викеша? — ответил князь. — Он ни шагу от тебя. Я и говорить с ним не стану. Хворый он да слабый. Велю казакам, те его на кошму к тебе снесут. Выздоровеет, у меня по дому знахарем будет!

— Как у нас Еремейка!

— Только бунтить не будет! Еремейка-то ваш на глаголе болтается. Слышь, он и усадьбу сжег!..

Но это сообщение только скользнуло мимо ушей Наташи. Она вся отдалась мыслям о переезде.

— Как хорошо-то будет! — радовалась она. — Все-то, все со мною будут!

— Все, голубонька, а я приду, и наш поп повенчает нас!

— Ой, повенчаю! — радостно ответил отец Никодим. — Марковна, хочешь ехать?

— Как ты, отец!

— А я, ежели архиерей не сгонит, и рад даже! Не любо мне теперь мое место. И грешил тут, окаянный…

— Ну, ну, под неволею нет греха, — успокоил его князь. — Так завтра я велю и кошму заготовить.

— Как же скоро-то так? А животы мои?

— Я тебе дам казны, не бойсь! А животы накажу воеводе без тебя продать. Он не обманет. А у тебя что есть, Викеша?

— У меня? Клад! — ответил Викентий.

— Кто ж его тебе достанет?

— А я отцу Никодиму скажу, а ты ему в помочь свово Дышла пришли.

— Ну, ин! Так я пойду, — поднялся князь, — распорядок сделаю!

Светел и радостен вернулся он домой и стал делать распоряжения относительно снаряжения кошмы и своего похода.

— Это ты хорошо, что водою спосылаешь, — сказал временный воевода, — сушею-то еще опасливо.

— Да и дольше, — ответил князь.

— Вот так здорово! — воскликнул Дышло, узнав княжое решение. — Шли воров воевать, а домой княгинюшке невестку повезем! То-то рада будет.

Князь счастливо улыбнулся.

На другое утро на богатую кошму сели отец Никодим с женою, Наташа с больным Викентием и Дышло. Тридцать стрельцов поехали с ними. Двадцать четыре сели на весла, а шесть остались на корме стражею.

Князь стоял на пристани. В последний раз поцеловался он с невестою и махнул рукою.

— Отчали-вай! — раздалась команда, и следом послышался монотонный напев, сопровождаемый всплеском весел.

— Ей-ей, ухнем! Ей-ей, ухнем!

Кошма стройно повернулась и плавно пошла вверх по течению. Наташа стояла на корме и махала платком, пока пристань не скрылась из ее глаз.

Князь вздохнул облегченно, радостно и пошел готовиться к походу…

Целую зиму длилось укрощение бунта по всему Юго-Восточному краю России. По берегам Оки и Волги, в нынешних губерниях Пензенской и Тамбовской — везде разбивались разбойничьи шайки и совершались казни над преступниками. Суровый князь Юрий Долгорукий не знал, пощады. Сделав главную стоянку в Арзамасе, он оттуда рассылал людей на поимку воров и зорким взором обозревал всю взволнованную окрестность Князь Барятинский был его ближайшим помощником. За осень было усмирено все окрест. В декабре и январе усмирены были Пенза и Тамбов, а там города и села стали сдаваться один за другим.

Волнение, принявшее ужасные размеры, было задавлено в течение зимы.

По весне сдалась Астрахань, больше всех служившая притоном разбойникам, и, наконец, в июне семьдесят первого года в Москве на Красной площади, против церкви Покрова (Василия Блаженного), Стенька Разин принял казнь через четвертование после невыразимых мучений.

Раненый под Симбирском, Стенька Разин бежал в Царицын и там лечился от ран. Потом он