они все сделанное, кровью все смоют, да потихонечку, не сразу. Будут умирать и поминать Василия.

Попомнит и воевода свой суд праведный.

Ему вспомнилось представление скоморохов, и он злобно засмеялся. Все показали, как и взаправду деется.

— Нет, воевода, не к царю пойду, а сыщу этого самого Стеньку Разина! — почти вслух проговорил Василий. — А уж с ним и к тебе в гости!

Вспомнились ему наставления Еремейки. 'Правда твоя, старик! Спасибо за наущение!..'

И, горя местью, Василий быстро поправлялся, а через четыре дня встал на ноги. В ночь он приготовился бежать. Снарядился, прицепил к боку саблю и сосчитал деньги.

Рано утром, лишь только открыли ворота, он выскользнул из города, прошел посад, надолбы и вышел в поле. Вдруг до него донеслись крики. Из города прямо на него скакали два стрельца.

— Ей! — кричали они. — Куда ты? Вернись!

'Погоня, — подумал Василий, — ну да ладно!' И он остановился.

— Ты што это, леший, шутки шутишь! — сказал первый стрелец, подъезжая к нему, но Василий вдруг махнул саблею, и полетела с плеч стрелецкая голова. В ту же минуту Василий сбросил труп с седла и, вскочив на коня, погнал его. Другой стрелец испуганно одернул лошадь и вернулся в город.

Нещадно гнал коня Василий, опасаясь погони. Он скакал до глубокой тьмы, скакал до той поры, пока конь его не захрапел и не свалился, весь покрытый кровавою пеною.

Василий соскочил, ослабил подпругу, но конь захрипел и сдох. Василий торопливо снял с его седла ружье, два мешка, один с порохом и сечкой, другой — с толокном и сухарями, да епанчу, и, оставив коня, быстро пошел в сторону от дороги. Теперь для него уже не было иного исхода. К Стеньке Разину!

Василий не знал, как он найдет его, и решил идти берегом вниз по Волге.

— Пождите, воевода да дворяне богатые, вспомните вы и сермяжного дворянина! — бормотал он, идя по песчаному берегу реки.

Ночная тьма спустилась на землю. Идти стало трудно. Уже Василий хотел опуститься на землю и сделать роздых, когда увидел вдали краснеющий огонек. Он быстро оправился и пошел прямо на огонь. Свет то исчезал, то снова появлялся. Василий шел с добрый час и наконец приблизился настолько, что мог разглядеть людей, сидящих вокруг костра, над которым висел черный котелок. Вокруг костра сидело шесть человек, судя по костюму, голытьбы. Четверо из них были босоноги и только двое в лаптях. Одеты они были кто в зипуне, кто в посконную рубаху.

Василий колебался, подойти ли к ним, как вдруг до него донесся отрывок разговора:

— Ен, батюшка, им потачки не дает. Не бойсь! — и Василий решился.

Он быстро приблизился к костру и громко сказал:

— Дай вам, Боже! Пустите, молодцы, толокна сварить!

Сидевшие испуганно повскакали со своих мест, и один из них поднял топор, другой ухватил двузубые вилы, третий рогатину.

— Кто ты? Чего тебе надо? — грубо спросили они, подозрительно оглядывая его костюм и оружие.

— Сирота горький! — ответил им Василий. — Иду к Стеньке Разину правды искать.

— Ой ли? — недоверчиво сказал рыжий лохматый богатырь с кривым глазом.

— Вот ей-Богу! Бежал из Саратова, стрельца убил, коня загнал!

— Ну, ну! — заговорили все, кладя свое оружие. — Бог с тобою! Садись! Мы тут уху варим, подбрось толокна, что же!

Василий вздохнул с облегчением и сел между рыжим кривым и черным, маленьким, коренастым, как дуб, молодцом.

— С чего ж это ты так? — спросил его черный.

— Пожди! — остановили его. — Поначалу похлебаем, а там и погуторим.

— Ну, ин по-твоему будет! Снимай, Кострыга! — Длинный мужик стал на колени и ловко снял с рогатки котелок.

— Доставай хлеба, Дубовый!

Сосед Василья с левой стороны потянулся за мешком, запустил в него по плечо руку и вытащил большую краюху черного черствого хлеба.

— Благослови Господи! — сказал Кривой, беря ложку и придвигаясь к горшку. — Примощайтесь, ребята! Лезь и ты! — прибавил он, толкая Василья.

Все придвинулись, каждый достал свою ложку и дружно принялись хлебать уху. Василий с утра ничего не ел и с жадностью набросился на еду. На время он забыл все свои думы, обиды и планы и с наслаждением чувствовал только, как горячая пища вливается в него и возвращает ему упавшие силы.

Наконец все похлебали и, облизавши ложки, сунули их за пазухи. Кострыга лениво поднялся, взял горшок и спустился к реке ополоснуть его.

— Ну, а теперь и браги изопьем, пока есть баклажка! Доставай, Горемычный!

Рябой и белобрысый мужичонка быстро вьюном обернулся и поднял на руки бочонок.

— Вот он, разлюбезный наш! — крикнул он весело. — Разливай, Яшенька!

Кривой достал берестяной ковш, наполнил его густой темной жидкостью, отпил и передал товарищу справа. Ковш медленно пошел из рук в руки и, дойдя до Василия, уже был пуст.

— Ишь, не размеряли на тебя! — усмехнулся Кривой. — Ну, теперь с тебя пойдет! Пей!

Он налил, снова отпил и подал Василью. Тот жадно сделал несколько глотков.

— Ну, ну, будя! — сказал Дубовый и отнял от него ковш.

— Уф! — проговорил Кривой, видимо, главный меж ними. — Расскажи теперь нам свое горе, паря. Допрежь, кто ты?

— Я? Дворянский сын Василий Павлович Чуксанов!

При этих словах мирное благодушие словно сразу расстроилось. Дубовый и Кривой быстро отодвинулись от Василья, Кострыга торопливо сдернул свой шлык, и всем стало как-то не по себе. Василий почуял, что его стали чуждаться, как недруга, и сказал задушевным голосом:

— Это ничего, что я дворянский сын! У меня, кроме сабли вострой да головы буйной, ничего нету. А иду я к Стеньке Разину, как вы, чтобы боярам да воеводам за свои обиды мстить!

Слова его, видимо, произвели впечатление.

— И впрямь, — сказал Кривой, — чего ему бы по дорогам шастать. Лежал бы на печи да холопов стегал, а то вишь!.. Только что же с тобой, милостивец, приключилося?

Василий торопливо начал свой рассказ, и, по мере того как он рассказывал, он видел, что доверие к нему уже вернулось, что сочувствие растет с каждым его словом. И это бодрило его. Он увлекся своими бедами, своим горем и переливал печали свои в сердца сермяжных слушателей, с каждым словом чувствуя облегчение своему горю.

— Ну погоди ж! И покажем мы этому Лукоперову!

— Держись, воевода, боярин Кузьма!

— Кузькину мать увидишь!

— А ты не горюй: мы твою кралю тебе вызволим!

— Пождите, окаянные, придем с батюшкой Степан Тимофеевичем! — раздались возгласы взволнованных слушателей, едва Василий окончил рассказ.

В первый раз слезы смочили его глаза, и он с благодарностью посмотрел на всех.

— Братцы милые, — воскликнул он, — в злобе они меня звали сермяжным дворянином, и то было в обиду мне. А теперь нет мне милее имени!..

— Всех их, богатеев, на одну осину! — угрюмо сказал рослый белокурый красавец с голубыми глазами.

— А ты чего! — отозвался с усмешкой Кривой. — Ведь ты своего уж спровадил.