заливал ровный свет вошедшего в силу утра.
Пол кухни был очень мокрым и липким, казалось, его покрывала черная пленка нефти.
— Прошу прощения, — сказал Таллис. — Гроза устроила нам тут потоп. Я оставил окно открытым, и дождь хлестал прямо в дом.
— Но почему так липко? — спросил Джулиус.
— Липко всегда, в чем причина, я так и не понял. А дождевая вода, похоже, вступила в реакцию с этими непонятными веществами. Постойте секунду, я подстелю газеты.
Таллис расстелил по полу газетные листы, Джулиус аккуратно прошел по ним до стола и сел.
— Включить свет? — спросил Таллис.
После грозы похолодало, начались дожди, небо заволокло тяжелыми серыми облаками.
— Как хотите.
— Если не возражаете, я предпочту обойтись без него. Днем электричество как-то нервирует.
— Всецело с вами согласен.
— Простите, что здесь так холодно. Окна толком не закрываются. Но можно включить газовую плиту. — Открыв духовку, Таллис поднес спичку к ряду газовых рожков. Они с легким шипением вспыхнули. Дверцу Таллис оставил открытой.
— Погода заметно переменилась, — произнес Джулиус.
— Да, стало очень прохладно.
— И холод очень сырой. Для меня непривычна такая влажность в сочетании с низкой температурой.
— Да, понимаю.
— Надеюсь, я не помешал вам. Вы работали?
— Всего лишь чинил нитку бус. — Таллис сгреб горстку коричневатых бусин в ящик стола, и они раскатились по дну. Закрыв ящик, он сел на стул против Джулиуса.
— Хорошо хоть, что с утра нет дождя, — сказал Джулиус. — Погода тихая. Чтобы сложить свой зонтик так, как это положено в Англии, мне требуется уйма времени, обидно было бы сразу разрушать этот шедевр. — Он выложил на стол узкий, безукоризненно скрученный зонт. Черная ручка оканчивалась кругляком из слоновой кости с вырезанным на нем контуром цветка лотоса. — Вам не кажется, что он слишком похож на женский?
— Ничуть. Он очень элегантный.
— В Лондоне это смотрится нормально. В Нью-Йорке было бы немыслимо.
— Догадываюсь, что так.
Джулиус был одет тщательно и слегка старомодно. Темный костюм, белая рубашка, узкий галстук в поперечную полоску. Бесцветные волосы недавно подстрижены. Голова не покрыта.
— Вы работаете над книгой? — Джулиус указал на стопку бумаг, книг и журналов, лежащих по ту сторону стола.
— Нет. Всего лишь готовлю лекции.
— А я полагал, что вы пишете книгу о Марксе и де Токвилле.
— Я забросил ее.
— Жаль. Весьма интересная тема.
Наступило молчание. Джулиус, слегка хмурясь, осматривал кухню. Заметил и молочные бутылки, и немытую посуду, и пачки газет, и странную гору предметов на кухонном шкафу.
Большие, словно подернутые дымкой глаза Таллиса были устремлены в окно.
— Мой отец очень болен, — произнес он.
— Прискорбно слышать об этом.
— Он умирает… рак.
— Сочувствую. Сколько ему осталось?
— Шесть месяцев. Или год.
— Если болезнь неизлечима, может быть, это и к лучшему. Надеюсь, у него нет болей.
— К сожалению… боли есть. — Таллис по-прежнему смотрел в окно. — Сначала мы думали, это артрит. У него очень давно болел бок. В последнее время боли усилились. Доктор сказал, что облучение, вероятно, поможет. То есть поможет облегчить боль; рекомендовал и таблетки — я забыл, как они называются.
— Ваш отец знает, что у него рак?
— Нет, — сказал Таллис. — И я ничего ему не сказал. Продолжаю говорить об артрите, о вероятности операции. Это то, о чем говорить получается. И потом, может, считая, что это артрит, он будет легче справляться с болью. Он привык к боли, причина которой — артрит. Но лгать ему и подробно расписывать то, чего нет, ужасно.
— Воображаю себе ваше состояние, — ответил Джулиус. На улице стало накрапывать. Слышалось монотонное завывание ветра и звук стекающих по стеклу струй дождя.
— Лгать умирающему непростительно. Но эта мысль — какая-то абстракция. Я уже очень давно за ним ухаживаю. И чувствую себя скованным необходимостью защищать его. Хочу избавить его от страданий, избавить его от страха.
— Я понимаю.
— Но в каком-то смысле я защищаю себя. Жить с ним, пока он не знает правды, легче, чем если бы он ее знал.
— И учет собственных интересов углубляет сомнения, правильно ли вы поступаете?
— Да.
— А что за человек ваш отец? Таллис минуту помолчал.
— Мне трудно говорить о нем объективно. Никто еще не просил меня описать его. У него нет никакого образования. Работал на скотобойне. Перетаскивал туши. Кто-то ведь должен заниматься этим. Долго был безработным. Получил место в гараже, но это было гораздо позже. Переехал сюда на юг из Дербишира, когда мы были еще детьми. Нас было двое: я и сестра-близнец, но она умерла от полиомиелита. Когда мы приехали в Лондон, мать бросила нас. Разумеется, ей хотелось устроиться как-то получше. Отец кормил нас хлебом с маслом и тушенкой. Мы были для него жуткой обузой. Господи, у него была чудовищная жизнь. Смерть неизбежна, но как тяжко, что его жизнь была такой безумно беспросветной.
— У вас хорошие отношения?
— Да. Мы кричим друг на друга.
— Возможно, правда будет смущать вас обоих. И вы не сможете говорить о ней.
— Говорить о ней в любом случае невозможно, — ответил Таллис. — Мы не умеем говорить об
— Каков он как личность, какой у него характер?
— Разочарованный. Озлобленный. Гордый.
— Он относится к своей жизни осознанно? Осознавать ведь дано далеко не всем.
— Нет, он осознает.
— Тогда вы должны сказать ему.
— Да. Может быть. Не хотите ли пива?
— Спасибо, нет. Как Питер?
— Несчастен. Был счастлив, а теперь несчастен. Не понимаю почему. Должен был бы понять, но не смог. Да, кстати, я хочу спросить вас об одной вещи, может быть, вы и сумеете ответить.
— О чем же?
— Почему воровать — плохо?
— Это вопрос определения.
— Что вы имеете в виду?
— Что это тавтология. В само понятие «воровство» вложена отрицательная оценка. Сказать, что воровать — плохо, то же самое, что сказать плохо — это плохо. Такое утверждение лишено смысла. Оно пустышка.
— Вот как! Но означает ли это, что воровство не является злом?
— Вы не поняли. Заявления этого толка — не утверждения, а значит, не могут быть ни истинными, ни
