Наконец она добралась до виллы, толкнула калитку и вошла.

Поспешно пересекла аллею сада. Она испытывала сильную усталость, то ли из-за ссоры с Лизой, то ли из-за ощущения безысходности, которое овладевало ею всякий раз, когда она давала волю фантазии. В передней она увидела Микеле — он сидел в кресле и курил.

— Я смертельно устала, — сказала она, с трудом сняв шляпу. — Где Карла?

— Дома ее нет, — ответил Микеле.

Не сказав больше ни слова, Мариаграция вышла.

Микеле был в плохом настроении: события прошлого вечера нагнали на него грусть и меланхолию. Он понимал, что надо наконец побороть свою апатию и что-то предпринять. Это было бы вполне естественно, но он ни во что не верил: сыновняя любовь, ненависть к любовнику матери, честь семьи — все эти чувства были ему неведомы… Впрочем, какое это имеет значение. Когда ты ни во что не веришь — нужно все время притворяться, и если долго притворяешься, то рано или поздно начинаешь верить, — так возникает любая вера…

Словом — сплошная игра и притворство. Да, самое настоящее притворство.

«Взять, к примеру, Лизу, — подумал Микеле. — Я ее не люблю… Даже не испытываю к ней влечения. И все-таки вчера вечером я поцеловал ей руку… А сегодня пойду к ней. Вначале я буду холоден, затем придет возбуждение, желание… Все это так нелепо… Но в конце концов я, наверно, стану ее любовником…»

Для него не существовало веры, искренности, подлинных чувств, сквозь призму скуки все казалось ему жалким, нелепым, фальшивым. Он понимал сложность и опасность своего состояния. Он должен преисполниться страсти, действовать, страдать, побороть свою слабость, убогость, фальшь, нелепость своей жизни. Нужно быть искренним, с душой, открытой людским страданиям.

«Как, верно, был прекрасен мир, — подумал он с иронией и грустью, — когда обманутый муж мог крикнуть в лицо жене: „О, гнусная женщина, ты поплатишься жизнью за свою низость!“ И что еще прекраснее — мысленно произнести эти слова, а потом броситься на жену, любовницу, родных и убить их всех, без жалости и без страха перед наказанием. Нет ничего лучше, чем немедленное действие, следующее за мыслью. „Я ненавижу тебя!“ — раз, и — удар кинжала. И вот уже друг или враг плавает в луже крови. Первое побуждение всегда самое верное, нельзя долго раздумывать. Прекрасно, когда жизнь имеет хоть какой-то смысл, когда люди умирают на самом деле, когда убивают, ненавидят и любят всерьез, когда льют искренние слезы из-за подлинных бед. Только тогда ты становишься живым существом, уходящим своими корнями в реальность, как деревья в землю». Постепенно ирония улетучилась, и на смену ей пришла острая тоска. Он хотел бы жить в трагические и честные времена, испытывать ту же неистребимую, всепоглощающую ненависть, вознестись в сферу высоких чувств, но, увы, оставался пленником своего времени и этой недостойной жизни.

Он думал и беспрестанно курил: на столике в коробке из десяти сигарет осталась лишь одна. Вот уже почти два часа он сидел в передней, залитой ярким утренним светом. Встал он поздно и тщательно оделся: галстук, белоснежная рубашка, костюм. Сколько старания он вкладывает в процесс одевания, как тщится во всем походить на элегантных английских манекенщиков, чтобы найти хоть какое-то утешение в своем жалком положении. Ему очень нравятся джентльмены в широких плащах, стоящие рядом со своими гоночными машинами, пряча гладковыбритые лица в шерстяной шарф, нравится красивый, банальный пейзаж с коттеджем, утонувшим в густой зелени круглых, ветвистых деревьев. И еще его восхищают жесты, манера завязывать галстук, складки костюма, шерстяные джемперы и хрусталь английской знати.

Сейчас он сидел в кресле в благородной, изящной позе, положив ногу на ногу и слегка поддернув брюки с безукоризненной складкой, так что были видны шерстяные носки. Волосы были причесаны и напомажены. Склонив голову набок, он следил за дымом сигареты, которую небрежно держал двумя пальцами. На его мягком, свежевыбритом удлиненном лице выражение иронии сменялось выражением мрачного раздумья — точно так же свет и тень отражаются на лице статуи. Он курил и размышлял.

Показалась Карла, — возвращаясь с корта, она медленно поднималась по лестнице. На ней была пестрая кофта и белая плиссированная юбка. На руке она несла плащ, ракетку и маленькую сетку с мячами. Она радостно улыбалась.

— Где мама? — крикнула она. Она одолела лестницу, подошла и встала возле Микеле.

— Я встретила Пиппо Берарди. Они пригласили нас на ужин — меня и маму. А потом поедем танцевать. Если хочешь, можешь присоединиться к нам.

Она умолкла. Микеле курил и ничего не отвечал.

— Что с тобой? — нервно спросила она, чувствуя, что Микеле наблюдает за ней. — Почему ты так смотришь на меня? — Ее голос звучал в пустой передней, точно вызов, полный, однако, печали и надежды. Новая жизнь началась, и все должны были узнать об этом. Но за ее призрачной уверенностью крылась щемящая боль, лишавшая ее силы. Ей хотелось закрыть глаза, сложить руки на груди и погрузиться в черный, беспробудный сон.

Вошла Мариаграция,

— Знаешь, мама, — томно повторила Карла, но уже без прежней радости в голосе, — Берарди пригласили нас на ужин… А… потом они повезут нас на танцы.

— Хорошо, — без всякого восторга откликнулась Мариаграция. Нос у нее покраснел и припух, лицо без пудры блестело, прищуренные глаза смотрели довольно холодно. — В таком случае нам нужно немедля выбрать подходящий костюм. — Она села. — А с тобой, — сказала она, глядя на Микеле, — с тобой я хочу поговорить отдельно.

Карла вышла.

— Со мной?! — притворно изумился Микеле. — Со мной? О чем же?

Мариаграция покачала головой.

— Сам знаешь, и лучше меня… Вчера вечером ты бросил пепельницу в Лео… К счастью, попал в меня… Посмотри, у меня до сих пор остался знак…

Она подняла руку и хотела обнажить плечо, но Микеле остановил ее.

— Нет, — с отвращением сказал он. — Нет уж, благодарю… Не надо попусту устраивать спектакли… Я не Лео.

Воцарилось молчание. Лицо Мариаграции исказилось, глаза потемнели. Она так и не отняла руку от груди, и сидела с выражением Мадонны, которая показывает на свое разбитое горем сердце. Казавшаяся вначале, смешной, поза эта выглядела теперь почти трагической. Мариаграция словно хотела показать другую рану, совсем не ту, что нанес ей сын пепельницей. Но какую? Этого Микеле узнать не успел, потому что она резко переменила положение и заговорила.

— Я хочу тебе добра, — прерывающимся голосом сказала она, — что с тобой, Микеле? Что с тобой творится?!

— Со мной ничего.

Его раздражение усилилось. «Она должна была бы знать, что со мной», — подумал он с отчаянием и невольной нежностью. Плачущий голос матери заставил его вздрогнуть. «Если она будет продолжать в том же тоне, это станет зрелищем трогательным, но нелепым, нелепым и трогательным… — думал он. — Нужно любой ценой прекратить ее романтические излияния… Не хочу видеть, как она кричит или умоляет… прекратить любой ценой!»

— Микеле, — продолжала она. — Сделай матери одолжение…

— Хоть тысячу, — прервал ее Микеле, изобразив на лице ласковую улыбку.

— Тогда дай мне доказательства своей любви… — сказала она, немного успокоенная, не уловив иронии в его мягком ответе. — Выкажи хоть немного дружеских чувств к Лео, ну хотя бы притворись, что испытываешь их… поверь, я удовлетворюсь и этим.

Они посмотрели друг на друга.

— А он, — внезапно спросил Микеле, сразу посуровев, — он испытывает ко мне дружеские чувства?

— Он? — повторила Мариаграция и молодо улыбнулась. Наивная улыбка женщины, многократно обманутой, но так ничему и не научившейся! — Он любит тебя, как родной отец.

— Ах, вот как! — удивленно воскликнул Микеле. Такое простодушие и такая доверчивость обескуражили его. «Ничего не поделаешь, — думал он, — пока положение не изменится, жизнь будет