Рената сказала, что если около церкви есть что-то мутное, оно идет от национал-большевизма, от людей типа Небольсина, который называет Струве Стрювом и бранит Владимира Соловьева за презрение к людям. Мелкая сошка,

заметила о Небольсине Аза Алибековна. Как же, ведь он с Палиевским, а Палиевский славянофил? недоумевал было вначале А. Ф., но потом стало ясно, что он вполне готов ожидать от Палиевского чего угодно. «Я знаю, что есть западники и славянофилы, но ненавижу и тех и других». Какой-то немец однажды, желая сделать Лосеву комплимент, отозвался о его книгах, что в них есть русская традиция. Ничего более обидного для А. Ф. он не мог сказать. Какая такая русская традиция? Когда я слышу о ней, я начинаю щупать у себя в кармане, заряжен ли пистолет. Белинский, Герцен, Добролюбов, Чернышевский, вот вам эта традиция. Было, говорите, и другое, онтологизм, нравственный пафос? Может быть, единицы. Да и всё вообще развалилось в несколько дней; двадцатимиллионная армия разошлась по домам за три месяца.

Правда, тут же оказалось, что мы едим пасху, рецепт которой Аза Алибековна получила от старушки, которая в свою очередь получила его от другой, жившей, возможно, еще в середине прошлого века. Рената заметила, что вот, оказывается, для поддержания традиции достаточно двух старушек. Я заговорил о борьбе Александра Исае- вича Солженицына против небрежного очернения русской истории. А. Ф. слушал с таким вниманием, что Рената тут же высказала свою догадку: высмеивание русской традиции и сведение ее к Белинскому и Чернышевскому у А. Ф. только бегемотство, не правда ли? А. Ф. не отозвался.

Все вещи Солженицына он знает по радио, восхищается изображением Ленина в Цюрихе: прекрасно описан, и как показан чудовищный имморализм. Рената возразила, что, наоборот, Ленин изображен в каком-то смысле самоотверженным аскетом, готовым на бытовые жертвы ради замысла, сатанинского, и тем хуже, страшней оказывается образ. Но мораль А. Ф. понимает по-старому как страх Божий и серьезную, поверяющую себя веру, и с этой точки зрения у Ленина конечно не самоотверженность, а разверзлись бездны имморализма.

По поводу литературы перешли на Болтуна[259] , который Ренате нравится всё больше. Оказалось, что А. Ф. относится к нему почти без участия, и по двум причинам. Во-первых, Зиновьев «по головам ходил». В середине войны А. Ф.

сидел от бомбежек на даче в Кратове; Павел Сергеевич Попов жил на даче своей жены, внучки Толстого, на 41 — м километре; расстояния между их домами было 15 минут пути, и они часто сходились. Прочитал я немецкую, английскую и фран¬цузскую энциклопедии на слово «логика», сказал однажды Попов, и во всех трех логика понимается как математическая. Боюсь, как бы это не докатилось до нас. Не может быть, возразил Лосев, чтобы у нас внедрился такой формализм. А вот всё-таки боюсь, настаивал Попов, и впоследствии оказался прав. Оба преподавали тогда в МГУ, пользуясь тем, что Сталин решил ввести в университетах этику, ло¬гику, классическую филологию и еще что-то из древних дисциплин. В 1944 году Лосеву устроили проработку [260]; устроил Белецкий, руга¬ли за метафизику, мракобесие и обскурантизм. Асмус на обсуждение не пришел, а Попов странным образом выступил против старого приятеля, о жизни которого знал с давних пор, может быть, гораздо больше чем кто бы то ни было. Этим Попов купил себе возможность еще года два или три оставаться в университете. Лосева перевели в Ленинский педагогический институт, своего рода место ссылки. Там он познакомился с Азой Алибековной, которая тоже не имела воз¬можности, по причине своих родителей, поступить учиться ни в какое другое место. Александров, который тогда заведовал в ЦК наукой или культурой [261], якобы сказал: «Ну, пусть Лосев будет в Ленинском институте… А Попов и Асмус могут пока остаться в МГУ». А. Ф. пе¬рестал с тех пор общаться с Поповым и даже не знает теперь, что тот написал о нем в своих воспоминаниях. Потом Попова застали в цер¬кви и потребовали, чтобы он представил объяснение в том же духе, в каком он его сразу было высказал устно, но в письменном виде, т. е. что он хотел «посмотреть на исполнение обрядов». Попов дотянул до своей смерти и всё же такое объяснение не написал, хотя в соавторс¬тве с каким-то молодым человеком в мало кому известных Ученых записках поместил статью о вреде обрядов. Главное произошло по¬том. К 1947 году пришел с войны Зиновьев и как раз своей математи¬ческой логикой пошел против классической, «метафизической». По¬пова сняли с его главных курсов, а потом придумали специально для него «историю логических учений». Из-за Зиновьева должны были уйти и некоторые другие люди. Правда, потом вытеснили самого Зиновьева. Но с нами, слабосильными, ущербными, с миллионщиком (отец был суконным фабрикантом) Поповым Зиновьеву справиться было легко.

А вот вторая причина, почему Зиновьев не нравится Лосеву, для которого края философии и веры сходятся во всеобъемлющем символизме: презрение к диалектике, дьяволектике, диа-дурочке, плоский позитивизм.

Рената восторгалась этими рассказами. Записывает ли что-нибудь А. Ф.? Нет, ничего. Нас отучили записывать в 30-е годы, сказала Аза Алибековна. Записывать, вести дневники тогда отучились даже дети.

Как-то разговор снова перешел на Флоренского, и А. Ф. совсем разгулялся. Пошел рассказ о том, как в 30-м году, когда А. Ф. посадили на 11 месяцев, он в Бутырках говорил с епископом Феодором[262]и спрашивал, как он, епископ Феодор, мог в ноябре 1912 назначить Флоренского редактором «Богословского вестника». — «Да потому что никого уже не оставалось верующих. Тареев безбожник, Попов [263] тюбингенец, и так далее». О тюбингенце Алексею Федоровичу рассказывал в свое время и сам Флоренский; после его лекции, где каждая фраза Евангелия возводится к разнообразным источникам, выходишь с потерянным чувством, а где же Евангелие? Нет его! Научитесь им доказывать, молодой человек, говорил Лосеву Флоренский, что есть достоверность Евангелия как целого. Самому Флоренскому удалось найти такое армянское Евангелие (или отрывок?) 2-го (предположительно?) века, где есть стихи, объявленные у тюбингинцев позднейшими послесоборными вставками.

3. 7. 1978. В пятницу 30 июня утром я стал неожиданно думать, что Лосевы не звонили с Пасхи и что они переезжают. За завтраком позвонила Аза Алибековна. В субботу 1 июля я был на их переезде. А. А. сказала, что А. Ф. почти не спал и утром она едва его добудилась. На даче у Спиркина опять три голодные собаки, одна из которых утащила громадный батон колбасы при мне; я

даже и не стал отнимать, представив себе их голод. Майя зато очень полна. Александр Георгиевич растерян, глуховат и криклив. Он долго сплетничал с А. Ф. о передвижениях в Академии, жалуясь на всеобщую философскую некомпетентность, потом они внезапно перешли на собак. Одна пропала, а я думаю, что ее погубили. Я давал Малышу хлеб и сосиску отдельно, он ел и то и другое.