затем обратился за помощью в полицию, впрочем, без особой надежды на благополучный исход. Разумеется, Нэн и Фелисити вернулись домой сразу же; и теперь одна из них постоянно находилась в доме, чтобы не прозевать телефонного звонка. Но телефон не звонил, и Дональдово отсутствие и всеобщее молчание продолжалось.

Джимми Кард чудом избежал смерти. Во многом благодаря придуманной Эверардом горе шерстяных одеял.

Сейчас Кард, с переломанными ребрами и ногами, с трещиной в черепе лежал в больнице. Состояние его уже не внушало тревоги, и можно было говорить о начавшемся выздоровлении. Двое из мальчиков, пытавшихся смягчить его падение, тоже попали в больницу с ушибами.

С большой неохотой Эверард вытащил на свет распоряжение, предписывающее немедленное исключение из школы тех, кто осмелится залезть на башню. Ему было явно неловко перед Мором и, наверное, он очень хотел, чтобы поняли — не он это распоряжение выдумал, но, увы, вынужден им руководствоваться. Это было серьезно. Но еще серьезней было то, что через два дня у Дональда экзамен по химии. Эверард успокоил Мора — Сен-Бридж не станет возражать против участия Дональда в экзамене и выполнении лабораторных работ, если таковые понадобится сделать. Но Мор понимал теперь, что его сын к экзамену не готов, и, возможно, умышленно прячется, ожидая, когда этот день пройдет. Сознавать это было мучительно, и в то же время мысль, что Дональд всего лишь прячется, давала хоть какое-то успокоение.

Ночью после всех тех событий к Мору приехали Рейн и Демойт и предложили переночевать на Подворье. Мор отказался — а вдруг позвонят, или Дональд вернется. Рейн приготовила легкий ужин, но Мор есть был не в состоянии. Дав ему успокоительное и уговорив лечь в постель, Рейн и Демойт уехали. После той ночи он видел Рейн каждый день, но только на Подворье. Он убеждал ее в том, на что сам горячо надеялся — что с Дональдом все хорошо, просто он боится сдавать экзамен. С Нэн о своем будущем он еще не говорил. Хотя знал — Рейн очень ждет этого разговора. А Мор чувствовал в себе решимость, которая после случившегося только усилилась. Но пока, посреди всех этих хлопот, он еще не нашел минуту сообщить жене, что им предстоит расстаться.

Мор страшно тревожился за Дональда. Но и за Рейн не меньше; и мог бы в эти тяжелые минуты решительно поговорить с Нэн, но только в том случае, если бы она подтолкнула его к этому разговору. И он понимал, какой именно толчок ему нужен для начала серьезного разговора — какая-то, пусть мимолетная, грубость с ее стороны. И он тут же произнес бы роковые слова. Но Нэн со времени своего приезда как будто нарочно вела себя чрезвычайно спокойно, рассудительно, мирно, всеми силами создавая атмосферу домашнего ennui,[3] которую Мор когда-то находил такой целительной.

Нэн тоже очень сильно беспокоилась, но вместе с Мором утешалась мыслью, что мальчик наверняка появится, как только пройдет время экзаменов. Относительно этих самых экзаменов — Нэн, очевидно, в душе радовалась, что Дон их не будет сдавать, но зная, что Мору ее радость не понравится, держала свои чувства при себе. Тяжелее всех исчезновение мальчика переживала Фелисити, ей все время виделось самое худшее, и она постоянно ходила заплаканная. Нэн украдкой вымещала на дочери свое раздражение, но и тут старалась не оскорбить чувства мужа, чтобы не спровоцировать бурю, которой он, очевидно, ждал как повода.

— Мне кажется, Эвви очень милый, — сказала Нэн, по-прежнему не отпуская руку Мора.

Лес был молчалив и пуст. Большинство учеников уехали ранним утром первыми автобусами; оставшиеся толпились на игровом поле и возле дороги, ожидая следующих автобусов. Те должны были подъехать в одиннадцать и отвезти ребят на станцию.

— Очень. Он тебе что-нибудь говорил, до того как я пришел?

Прошлогодние и уже осыпавшиеся после недавней грозы листья, устилали тропинки, шуршали под их ногами. Было хмурое ветреное утро.

— Сказал, что обед в честь портрета Демойта состоится. Во вторник.

— Ну конечно, почему бы и нет. Школа не должна погружаться в скорбь. Значит, во вторник. Мы пойдем… или пришлем открытку с извинением? Нас поймут.

Они подошли к тому месту, где деревья расступались, открывая круглую полянку, покрытую мхом и невысокой травой. Мор узнал эту поляну, и задохнулся от глухой досады, которую теперь постоянно испытывал в присутствии жены.

— Мне кажется, надо пойти, — тихо сказала Нэн. — Надо вести себя так, будто все в порядке, чтобы не приставали. Я даже согласилась произнести несколько слов, как Эвви того хотел. Ну, не смогла отказаться. Всего несколько слов.

— Ты согласилась? Я очень рад. — Но он не был рад. Все, что касалось Нэн, с некоторых пор его нисколько не радовало. Он чувствовал себя так, будто разговаривает с умершей, не подозревающей, что умерла. От этой мысли ему стало так пронзительно горько, что даже захотелось попросить Нэн как-нибудь утешить его, но он тут же вспомнил, что это невозможно. Нэн никогда не умела утешать его, а сейчас и подавно.

Они прошли мимо общежития Пруэтта. Опустевшего, тихого, с распахнутыми настежь дверями и окнами.

— Фелисити так горюет, надо бы ее как-то развеселить, — сказал Мор. Просто, чтобы что-то сказать. Он сейчас произносил какие угодно слова, только бы отвлечься от собственных мыслей.

— Она сильно простужена, еще с моря. Придумала пойти купаться поздно вечером. И никак не поправится.

И вот они вышли на дорожку за библиотекой; отсюда слышались возбужденные голоса, смех, пение, а когда подошли к игровому полю, то увидели около ворот толпу мальчишек. Первый автобус уже подъехал и пассажиры садились в него. В стороне стояло несколько частных автомобилей с открытыми дверцами, в них укладывали чемоданы, теннисные ракетки, крикетные биты и прочий багаж. Те, за кем еще не приехали, весело прощались с отъезжающими. В этот день принято было забывать все распри и всех, даже самых жалких, самых никчемных одноклассников, щедро одаривать порцией теплых прощальных выкриков, особенно если родители приезжали за своим чадом на стареньком «бентли» или на древнем «роллс- ройсе».

Автобус заполнился и медленно поехал, провожаемый напутственными криками и взмахами рук. Мальчишки толпой бежали следом за ним к дороге, сначала по асфальту, потом по щебенке и так до самых ворот. Из каждого окна махали на прощанье. Автобус исчез в облаке пыли, но еще долго слышались возбужденные возгласы. Тем временем оставшиеся на игровом поле танцевали что-то вроде шотландского народного танца, аккомпанируя себе на воображаемых волынках, а из окон пустых и гулких классов неслись ликующие вопли, и, вопреки горячему пожеланию Эверарда, спускались длинные, трепещущие на ветру, хвосты туалетной бумаги.

— Обойдем, — предложил Мор. Его коробило это веселье.

— Ну что ты, Билл, — возразила Нэн. Крепко взяв за руку, она повела его к воротам, держась возле стены главного корпуса. Танцоры на миг прекратили свои подскоки, чтобы дать им пройти.

— До свидания, желаем вам хорошо отдохнуть! — раздалось сразу несколько голосов.

— До свидания, до свидания! — присоединились к ним другие.

Мор чувствовал, что его не узнают. Какой-то преподаватель. Бледная тень посреди бурлящей от радости толпы.

— До свидания, и вам тоже хорошо отдохнуть, — говорил он.

Они уже подходили к воротам, когда мимо них медленно проехала машина. Окошко опустилось и оттуда стремительно, будто на пружине, высунулась маленькая головка Ригдена.

— До свидания, — прокричал Ригден. — Удачи… до встречи!

Родители Ригдена, немного знавшие Мора, тоже помахали, но было видно, что они торопятся уехать. Машина выехала на шоссе, влилась в бесконечный поток, стремящийся в сторону Лондона, вдаль, в мир за пределами Сен-Бридж, и помчалась все быстрее и быстрее, по мере того как отец Ригдена нажимал на газ.

Мор и Нэн свернули на дорогу, ведущую к их дому. И через несколько минут оказались возле него. Фелисити встретила их у дверей.