дорогая? Я, знаете ли, уже вполне взрослый человек.

— Кстати, вы этим наносите жуткий удар по пантомиме.

— Плевал я на пантомиму.

— Я-то, вообще говоря, никогда не представляла себе вас женатым на Томми.

— Великолепный вы посол.

— Возможно, вы действительно прирожденный холостяк.

— А вам не пора идти домой доставать ножи для рыбы?

— Я их уже достала. Хилари… знаете, бывают минуты, когда вот ты знал человека очень давно и вдруг словно по мановению волшебной палочки он становится тебе таким близким.

— Лора, вы пьяны.

— Хилари, я знаю, вы считаете, что я веду пустую, бессмысленную светскую жизнь, да, да, считаете. И это абсолютная правда: вокруг меня толпы, толпы милых людей, но друзей у меня немного, а мне нужны друзья. Мы с вами хорошо знаем друг друга, но мы никогда по-настоящему не говорили, никогда по-настоящему друг на друга не смотрели, а по мере того, как человек стареет, Бог ты мой, до чего это становится важно… — Рука Лоры протянулась через стол и закогтила мою руку. Я опустил взгляд и увидел ее толстые красные морщинистые стареющие пальцы, обручальное кольцо, глубоко впившееся в тело. Затем я поднял взгляд и увидел взволнованное, раскрасневшееся лицо Лоры, ее широко расставленные, карие завораживающие глаза. — Хилари, послушайте меня! Мне сейчас нужен друг. Мне нужна помощь. Мне нужны вы. Мне нужно кому-то довериться. Необходимо. Не бойтесь. Я хочу вас о чем-то спросить. Есть что-то очень важное, что я хочу вам рассказать, только не могу рассказать сейчас…

— Да заткнись ты, Кристофер, ради всего святого, прекрати это чертово мяуканье!

— Извините, Хилари…

— Лора, я…

В дверь позвонили. Вздохнув с облегчением, я вытащил руку из крепкого теплого пожатия Лоры и встал. Кристофер уже протанцевал к двери и, открыв ее, впустил Джимбо — тот вошел с букетом белых хризантем. Джимбо был без головного убора, промокший до нитки. А я и не слышал, как пошел дождь. Только теперь услышал.

— Лора, ваше пальто… на улице льет дождь… вам нужен зонтик… вот, возьмите мой.

— Спасибо. — Она вышла следом за мной в переднюю, и я помог ей надеть пальто. — Вы получите его завтра.

— Завтра?

— В четверг. Это же наш день. Разве вы забыли? Спокойной ночи, Джимбо. Спокойной ночи, Кристофер. Я еще зайду по поводу песенок. Хилари, вы не выйдете со мной на минуту?

Я вышел на площадку и, прикрыв за собой дверь, прошел с Лорой до лифта. На ней было свободное пальто из верблюжьей шерсти. Влажные, окутанные паром рукава его вдруг обвились вокруг моей шеи. Я почувствовал дыхание Лоры на своем лице, и она поцеловала меня в губы. Затем оттолкнула и, повернувшись ко мне спиной, нажала кнопку лифта. А я вернулся к себе. Кристофер и Джимбо, стоя в передней на коленях, расставляли хризантемы в вазы. Кристофер с интересом вопросительно посмотрел на меня. А я прошел к себе в спальню, закрыл дверь, выключил свет и лег на кровать.

Я так и не написал письмо леди Китти. Встреча с Ганнером на время вытеснила ее из моих мыслей. Я никак не мог решить: следующий шаг — за мной или за ним? А может быть, и не будет никакого следующего шага, может быть, на этом и точка? Может быть, все, что должно было произойти, — произошло, отшлифовалось, закончилось во время этой короткой сцепы, когда он ждал и смотрел на меня, а я назвал его по имени? Вот это и есть примирение — встретиться взглядом, произнести имя? Если начать разговор, не испортит ли это того, что уже произошло? Чувство облегчения, радость провидения, которую я испытывал утром, глядя на уток в Сент-Джеймсском парке, казались гарантией того, что произошло что-то хорошее. Однако потом мой оптимизм начал представляться мне нелепым, а встреча, породившая его, гораздо более двусмысленной и не столь многообещающей. Ганнер ведь просто смотрел на меня, и все. Вполне возможно, что он впустил меня в кабинет вовсе не с дружескими намерениями. Ведь этот человек многие годы мечтал о мести. И я не знаю, как он мог поступить. Да он и сам, наверное, этого не знал.

Затем, подобно восходящей луне, передо мной столь же неуклонно всплыл образ леди Китти. Ведь это была ее затея, ее спектакль. И задуман он был отнюдь не для моего блага. Я сам и мои чувства — удовлетворение, облегчение, очищение, — все это не играло никакой роли. А вот состояние духа Ганнера, его «исцеление» — это важно, и решать тут ей. Последнее соображение, вполне очевидное, вызвало новый приступ волнений и одновременно какое-то внутреннее спокойствие, а вместе с ним — и желание написать леди Китти. Не сейчас. Сейчас надо передохнуть — по крайней мере, день-два. Уже и так достаточно сделано. Если Ганнер решит предпринять какой-то шаг, надо пойти ему навстречу. А если не решит, надо ждать инструкций от леди Китти, а пока написать ей и сказать то многое-многое, что, я чувствовал, я должен ей сказать. У меня было ощущение, — которое я намеренно старался не уточнять, — что произошло улучшение, у меня появилась способность обрисовать тот несказанный ужас, который так долго жил во мне, рассмотреть его. Да, мысль об интервале успокоила меня, равно как и решение положиться еще раз на волю леди Китти.

О Лоре я не думал. Зато я думал о Томми, но так, точно это была историческая проблема, отделенная от меня вечностью и матрицами теоретических и научно-исследовательских работ.

«Не так легко, родная, найти любви источник, — ищи, ищи повсюду, другого не найдешь».

Вполне вероятно, но сейчас меня занимали дела более возвышенные. Быть может, «любовь» всегда была для меня ignis fatuus.[54] Я был без сил и чувствовал себя как выжатый лимон. Не раздеваясь, я забрался под одеяло. На улице продолжал лить дождь. Я заснул, и мне приснилось, что Томми, или, может быть, какая-то другая женщина в образе чайки с прекрасными глазами, бьется, бьется, бьется о стекло, пытаясь влететь ко мне.

В четверг вечером я не поехал домой, чтобы, по обыкновению, переодеться, а просидел в баре на станции Слоан-сквер до тех пор, пока не настало время идти на Куинс-Гейт-террейс. Теперь я думал о Лоре Импайетт и о том «важном», что она хотела мне сказать. Неужели она в меня влюбилась? В другое время эта мысль позабавила бы и даже растрогала бы меня — при условии, что ничего, хоть в какой-то степени драматического, произойти тут не могло. Лора была большой специалист по части возвышенных идей. Но сейчас это дополнительное осложнение вовсе мне не улыбалось. Мне следовало пока держаться подальше от женщин. У меня сердце уходило в пятки, когда я вспоминал, в каком отвратительном виде, должно быть, предстал перед леди Китти, когда ссорился с Томми на лестнице нашего департамента. А что подумает обо мне леди Китти, если у нее хоть в какой-то мере создастся впечатление, будто я флиртую с женой Фредди? Меня затошнило при одной мысли о такой возможности. Ведь очень важно, чтобы леди Китти видела во мне — но крайней мере в том, что касается настоящего, — человека чистого. Понимал я и то, что мне необходимо как-то тактично довести до ее сведения, что я порвал с Томми. Какой я был идиот: