убеждена, что в вашей жизни есть что-то такое, что вам надо бы мне рассказать и тем облегчить душу.

— Мое прошлое очень скучно. Ни грехов, ни преступлений. Один только эгоизм, за который вы так мило журите меня.

— И потом мне хотелось бы поговорить с вами о Томми. Ах, если б только я могла вас разговорить!

— Я и без всяких ухищрений мелю при вас языком.

— Вы ничего не делаете без ухищрений. Устраиваете из слов тайник. Вы вечно что-то утаиваете. Но что? Так или иначе, я зашла вовсе не для того, чтобы повидаться с вами. Я пришла по поводу пантомишки. Хочу поговорить с Кристофером. Как вы думаете, удастся уговорить его написать для нас песенку? И Фредди считает, что он мог бы придумать какой-нибудь хеппенинг для финала.

— К примеру, поджечь театр. Великолепно.

(Вот один из хеппенингов, придуманных Кристофером для пикника. Каждого гостя посадили в большой мешок из плотной бумаги и велели сидеть там тихо, пока не прозвучит труба, а тогда разорвать мешок и вылезти наружу. Вся идея состояла в том, что никакой трубы не было, и после долгого мучительного сидения в мешке гости начали реагировать каждый по-своему. Было много неразберихи, кутерьмы и самых неожиданных мизансцен. Закончилось все это, как и следовало ожидать, тем, что мешки вынесло на шоссе, движение на дороге застопорилось и прибыла полиция.)

— А кроме того, я хочу поговорить с мальчиками по поводу ситуации с наркотиками. Я пишу новую статью. Я чувствую себя с этими детьми, точно я — из полиции нравов.

В дверь позвонили. Оставив Лору в спальне, я подошел к двери. И подумал: не индианка ли это случайно. Это была Томми.

Томми в красном плаще и такого же цвета шапочке, из под которой висели раскрученные ветром крысиные хвостики ее кудряшек; маленький ротик был раскрыт в умоляющем, молитвенном «О».

— Хилари, я знаю, что я не должна…

Существовало непреложное правило: никаких посещений квартиры. Да еще надо было, чтобы Томми пришла, когда Лора сидела у меня в спальне. Я почувствовал, как меня затопляет слепая, отчаянная, туманящая мысль ярость. Я дернул Томми, втаскивая в квартиру, и мы оба чуть не упали, споткнувшись о телефонные провода. Я втолкнул ее в гостиную, сам протиснулся следом и закрыл дверь. Мы стояли, зажатые со всех сторон мебелью. Я задел плечом стол, стоявший на другом столе, — раздался легкий треск. Я прижал Томми к двери — вцепился ей в плечи, безжалостно отвел их назад, изо всей сил стиснул и зашептал:

— Я же говорил тебе… не приходи никогда… никогда не приходи вот так… Я говорил тебе…

Ротик Томми так и остался открытым, а ее удлиненные наивные серые глаза мгновенно наполнились слезами. Шапочка на прижатой к двери голове съехала на бок. А я все стискивал ее плечи, нажимая на них, словно хотел пробить ее телом дерево или придавить ее как букашку. Она тоненько всхлипнула от боли. А я все шептал:

— Я же говорил тебе — никогда не приходи сюда, говорил… В дверь позвонили. Я отпустил Томми, боком выбрался из гостиной и запер в ней Томми. Я подошел к входной двери. И подумал: не индианка ли это случайно? Это была она.

Я не стал ни секунды медлить. Одной рукой схватил пальто, другой прикрыл за собой входную дверь. Я даже не взглянул на мою гостью и не стал дожидаться лифта. Я прошел мимо нее через площадку к лестнице и по дороге властно потянул за рукав синего жакета. И побежал вниз, слыша за собой легкий стук ее каблучков. Не прошло и минуты с того времени, как у моей двери раздался звонок, а мы уже стояли на улице, где чудом прояснело и небо стало широкое, ярко-голубое, светлое.

Мы шли по северной дорожке Кенсингтонских садов в направлении озера Серпантин. Интересно, подумал было я, сколько времени те две женщины, одна не подозревая о присутствии другой, спокойно просидят каждая в своей комнате — совсем как у Кристофера люди в бумажных мешках. До сих пор я еще ни разу так и не взглянул на мою таинственную спутницу. Когда мы пересекали дорогу, я держал ее за рукав, а не под руку. За все это время не было произнесено ни слова — мы шли молча.

Солнца не было, но сады заливало рассеянным ярким светом. Асфальтовые дорожки, еще мокрые от пролившегося ранее дождя, отсвечивали синевой, испещренной тенями. От сырости свет казался немного мертвенным. Справа в просветах рыжеватой листвы появился Бронзовый всадник Уоттса, обелиск Спеку.[31] Холодный ветер нес косяками бурые листья и припечатывал их к асфальту. Большинство деревьев уже стояли голые, лишь несколько дубов сохранили пожухлую листву. Пупырчатые шарики платанов, похожих на огромные виноградные лозы, вырисовывались на фоне затянутого светлыми тучами неба. Возбужденные влажным наэлектризованным воздухом, вдали восторженно носились собаки.

Я чувствовал себя необычно, отрешенно, словно ко мне вдруг тихо приблизился рок. Теперь я посмотрел на индианку, и она посмотрела на меня и улыбнулась. Сегодня на ней был черный макинтош и черные брюки. Мокрый синий шарф (должно быть, она шла под дождем) съехал с головы на плечи. Длинная коса была спрятана под макинтошем. Лицо и волосы ее были влажны. Черты лица, менее правильные, менее одухотворенные, чем мне показалось в тот первый раз, отличались, однако, сухощавым изяществом, присущим ее расе. Черные глаза сияли, в них что-то теплилось. (Неужели жалость? Или просто желание понравиться?) Довольно узкие, довольно тонкие губы были лишь едва намечены и по цвету почти не отличались от кожи щек и подбородка. Вообще лицо было бледное-бледное, цвета кофе, сильно разбавленного молоком, той ровной бледности, которую не сравнить с банальной бледностью розово-белых лиц, принадлежащих менее утонченным расам. Когда мы уже подходили к Серпантину, я сказал!

— Так что же?

Она лишь снова улыбнулась.

— Послушайте, вы все это начали, — сказал я. — Не пора ли объясниться, мисс Мукерджи или как вас там? Ведь это вы пришли ко мне, а не я к вам. Вы разыскивали меня, верно? Так вот, меня зовут Хилари Бэрд.

— О, да… Я знаю. — То, как она это произнесла, явилось для меня неожиданностью. Я ожидал услышать пришепетывающий акцент, такой легко узнаваемый, такой неистребимый, такой прелестный. Она же говорила по-английски чисто, даже, как я позже обнаружил, чуть растягивая, как лондонцы, гласные.

— Ну, так что вам угодно?

Она улыбнулась, сверкнув великолепными зубами, и как-то беспомощно приподняла брови, словно мой вопрос был неожиданным, запутанным, трудным.

— Видите ли, — продолжал я, — я вовсе не хочу быть назойливым, но если из всех мужчин в Лондоне вы искали именно меня, то должна же быть какая-то причина, возможно, я вам зачем-то нужен. Однако, если вы не говорите, что я мог бы для вас сделать, то как же я это сделаю? — Я подумал: а может, она не в себе, может, она сумасшедшая. Но слишком уж нелепой показалась мне эта мысль.

— Мне просто хотелось с вами познакомиться.

— Но почему? Почему именно со мной? Откуда вы вообще узнали мое имя?

— Узнала. И хотела увидеть вас. Поговорить с вами. Вот и все.

Я сказал:

— Вы что — проститутка? — Это вырвалось у меня как-то само собой, но ее улыбчатая уклончивость начала меня раздражать.

Она, казалось, опешила.

— Нет, конечно, нет.

— Ну, вы для меня загадка. Вам нужны деньги?

— Нет, нет.

— Тогда что же вам нужно?

— Познакомиться с вами, — повторила она.

К тому времени мы миновали фонтанчик в виде двух обнявшихся медведей (они еще так понравились Кристел, когда я однажды привел ее сюда) и дошли до таинственного каменного сада в конце озера,