Пэтти приставила колено к двери:

— К сожалению, мисс Мюриель нет дома, а священник и Элизабет никого не принимают.

— Боюсь, мы не можем принять такого ответа, — сказала мисс Шэдокс-Браун, поднимаясь на ступень. — Впусти нас на минуту, и мы как следует все обсудим, а?

— Извините, — возразила Пэтти, — мы не принимаем сегодня посетителей.

Она захлопнула дверь прямо перед носом мисс Шэдокс-Браун, едва не прищемив ее уже просовывающуюся ногу.

Пэтти вернулась в темный холл. Frere Jacques, frere Jacques, dormez-vous?

Она поймала белую вспышку бумажной птички, скомкала ее хрустнувшие в руке крылья и посмотрела вверх на своего хозяина, высокого и крепкого в черной сутане, возвышавшегося как темная башня. Подземный поезд прогрохотал под ними, возможно пронося отца Пэтти, занятого своей ежедневной заботой.

— Мюриель.

— Да.

Когда Мюриель была еще совсем маленькой, отец попросил ее называть себя Карелом, она так и не смогла этого сделать и очень рано перестала его вообще как-либо называть.

— Не могла бы ты зайти на минутку?

Карел всегда говорил «Зайди сюда», словно приглашая не к себе, а в определенное место. Во фразе чудилось что-то угрожающее, как будто следовало ждать удара.

Мюриель нерешительно остановилась в дверях. Она боялась своего отца.

— Подойди поближе, пожалуйста.

Она вошла в кабинет. Книги, принесенные из холла, занимали черную кушетку, набитую конским волосом, и половину пола, покрытого едва различимыми темными пятнами. Единственная переносная лампа освещала на столе круг потертой красной кожи и стакан молока, а чуть выше и более смутно высвечивала красивое лицо Карела, которое всегда казалось Мюриель немного застывшим, как бы покрытым льдом. Король троллей.

— Мне хотелось бы знать, Мюриель, какие шаги ты намерена предпринять, чтобы найти себе работу в Лондоне.

Мюриель срочно обдумывала ответ. Она не собиралась открыть отцу правду, что намерена не работать месяцев шесть и посвятить все свое время поэзии. Мюриель с детства сочиняла стихи, и ее уже давно мучил вопрос, действительно ли она поэт? За эти шесть месяцев она бы, так или иначе выяснила это раз и навсегда, предоставив последний шанс демону поэзии. В конце концов, единственное спасение в этом возрасте — стать художником. В данный момент она работала над большой философской поэмой в стиле «Cimetiere Marin»[8] и уже написала сорок семь строф.

— Я все обдумаю, — сказала она.

— Хорошо. У тебя не будет затруднений в том, чтобы получить должность секретаря в городе. — Карел сказал «получить должность», а не найти работу. Мюриель обратила внимание, что с ней он употреблял такую бюрократическую манеру разговора.

— Я осмотрюсь.

— Ты идешь к Элизабет?

— Да.

— Хорошо. Кажется, звенит ее колокольчик. Иди тогда.

Когда Мюриель подошла к двери Элизабет, она услышала позади голос, мягко позвавший: «Пэттикинс». Она нахмурилась, осторожно постучала и затем вошла.

— Привет тебе.

— Привет тебе.

Элизабет сидела на полу, курила сигару и пыталась собрать головоломку, которая занимала девушек уже почти два месяца. Они с риском рассыпать привезли ее в Лондон полусобранной, в багажном отделении нанятой для переезда машины.

— Так трудно сделать море — все фрагменты одинаковые. Картина на головоломке изображала парусные суда во время морской битвы.

Элизабет продолжала курить и перебирать фрагменты головоломки, а Мюриель села у зеркала французского гардероба и наблюдала. Ей нравилось видеть толстый коричневый цилиндр сигары, подрагивающий между тонких и белых, как бумага, пальцев.

Элизабет была в расцвете красоты. С тех пор как заболела, она всегда одевалась просто — черные брюки и полосатая сорочка, и тем не менее сохранила слегка экзотический окрыленный облик любимого пажа. Ее прямые бледно-желтые волосы падали ровными волнами на плечи. Декоративные, с металлическим блеском, они напоминали средневековую прическу. Ее удлиненное узкое лицо тоже было бледным, иногда оно казалось совсем белым, но с золотистым оттенком, напоминающим южный мрамор. Постоянное пребывание в стенах дома сделало ее похожей на растение, лишенное света, но все же в бледности сохранялся какой-то блеск. Иногда вся ее голова казалась странно выбеленной, как будто вокруг нее сиял холодный свет. Только большие глаза, темные, серо-голубые, сверкали, и создавалось впечатление, будто сквозь пустые глазницы статуи проглядывает грозовое небо.

— Извини, что позвонила. Мне просто стало скучно. Не помешала?

— Ничуть.

— Какие новости la-bas[9]?

— Ничего особенного. Этот ужасно милый русский принес нам еды. Наконец-то он понял, что мы с Пэтти две сепаратные организации.

Предметом гордости для Мюриель было не позволять Пэтти прислуживать ей. Пэтти, радовавшаяся смерти Клары, вызвала в Мюриель ненависть, которую время слегка притупило, превратив в привычку. Когда она была моложе, она предприняла одну-две попытки простить Пэтти, но в них не было милосердного таинства прощения. Иногда она жалела несчастное темнокожее животное, и все. Иногда пыталась заставить себя осознать вину отца. Но само устройство ее вселенной делало вину Карела невидимой. Хотя она с неприязнью замечала, что ее отец, казалось, извлекал какое-то сардоническое удовольствие из непримиримой вражды между его служанкой и дочерью.

— Ты потеряла место, черт тебя побери. — Мюриель машинально закрыла том «Илиады», лежавшей рядом с ней на полу. Знание греческого добавляло Элизабет еще больше привлекательности. Мюриель жалела теперь, что не учила греческий. Она раскаивалась и в том, что не поступила в университет. Она чувствовала себя старой и о многом сожалела.

— Извини. Я немного нервничаю. У меня такое ощущение, будто мы находимся в осаде. Туман по- прежнему густой.

— Знаю. Довольно волнующе. Я даже не побеспокоилась отдернуть занавески. Все равно как ночью.

Новая комната Элизабет, ярко освещенная несколькими лампами, уже стала похожа на прежнюю. Она, как и та, напоминала по форме букву L, кровать стояла в нише, наполовину скрытая китайской ширмой. Немного повернув голову, Мюриель могла увидеть в зеркале самый конец кровати. Простыни в беспорядке свешивались с нее, она производила впечатление гнезда из перьев и шелка и напоминала восточную кушетку. Длинный книжный шкаф, уже заполненный и приведенный в порядок, занимал ближайшую стену. Между гардеробом и дверью стоял рабочий стол Элизабет с ее маленьким радиоприемником и пишущей машинкой, которую она называла «собакой». В камине горел неяркий огонь. К нему был обращен обтянутый розовым бархатом шезлонг, к которому сейчас прислонилась спиной Элизабет, отдыхая от головоломки; Элизабет настояла, чтобы его приобрели, как только заболела, и Карел, проявив заботу, купил его, невзирая на цену. «Если мне суждено быть интересной больной, я должна иметь шезлонг», — заявила тогда Элизабет. Мюриель восхитилась, и продолжала восхищаться ее мужеством и жизнерадостностью, с которой