дождь люблю.

— Провинциальная дыра, существующая на немецкие капиталы. Страна молочного хозяйства, не сумевшая даже выдумать собственный сыр. А если опять будет война, они не пойдут сражаться, как и в тот раз. Это их и прикончит.

— В тот раз они сражались, — сказала Франсис. — Ирландские полки отличились в войне.

— А где эти полки теперь? Да, отдельные сумасброды пошли в армию, но большинство ирландцев думали только о себе. А уж вся эта ерунда в шестнадцатом году, в которой и твои родичи были замешаны…

— По-моему, это была не ерунда, — сказал сын.

— Чистейшая ерунда, — сказал муж. — Можешь ты мне сказать, кому это пошло на пользу?

— Я не знаю… — сказала Франсис.

— Ни капли смысла в этом не было. Вопрос о гомруле все равно уже был решен. Просто горстке чем-то недовольных фанатиков захотелось привлечь к себе внимание. Романтика плюс жажда крови, то самое, от чего в наши дни люди становятся фашистами.

— Они не были похожи на фашистов, — сказал сын, — потому что они боролись за правое дело.

— Когда ты станешь взрослым, — сказал муж, — а сейчас, позволь тебе еще раз напомнить, до этого далеко, — ты поймешь, что в политике важно не за что бороться, а какими методами. Потому и в Испании сейчас что та сторона, что эта — обе хуже. Одна банда варваров против другой банды варваров, вот мое мнение.

Франсис не дала сыну времени возразить. Она уже привыкла к роли миротворца, состоявшей в том, чтобы всякий серьезный спор между мужем и детьми переключать на общие фразы или на безобидную болтовню о мелочах.

— Отец, наверно, согласился бы с тобой. Он был против всяких крайностей. Он как-то сказал, что ирландцы только и говорят что об истории, а мыслить исторически не умеют.

— Видимо, твой отец был в высшей степени разумный человек, — сказал муж. — Я уверен, что мы на многое смотрели бы одинаково. Жаль, что я его не знал.

Почему-то Франсис не рассказала мужу про обстоятельства смерти Кристофера Беллмена. Кристофер погиб 27 апреля 1916 года. Как именно это произошло, осталось неясным. Пока один за другим тянулись дни той нескончаемой недели, а повстанцы, отрезанные, окруженные, засыпаемые снарядами, все еще каким-то чудом держались, Кристофер дошел до полного исступления. В четверг утром он укатил на своем велосипеде в Дублин. Вечером кто-то привел в «Финглас» его велосипед и сообщил, что Кристофер погиб. Будто бы он пытался пробраться к почтамту со стороны Мур-стрит. Его настигла снайперская пуля, с чьей стороны — никто не знал.

— По-моему, эти люди шестнадцатого года поехали бы сражаться в Испанию, — сказал длинноногий сын.

— Да, но на чьей стороне?

— Ты прекрасно понимаешь, про какую сторону я говорю.

— Буря в стакане воды, — сказал муж. — Кто сейчас помнит про шестнадцатый год? И ты бы о нем ничего не знал, если бы мать постоянно не напоминала. Через двадцать лет то же будет и с этими испанскими событиями, которые тебя так занимают. Герника, Ирунья, Толедо, Теруэль. Никто их не запомнит.

— Может быть, папа и прав, — сказала Франсис. — Запомнят только Гернику, благодаря Пикассо.

— Не согласен, — сказал сын. В последнее время он подозрительно научился владеть собой. — Эти названия войдут в историю Европы. Как Азенкур. [51]

— Никакой истории Европы не существует, — сказал муж. — Каждое государство создает свою историю выборочно, так, чтобы показать себя с лучшей стороны. Ни один француз и не слышал об Азенкуре.

— Если на то пошло, — сказала Франсис, — ни один англичанин не слышал о Фонтенуа.[52]

— А ты откуда слышала о Фонтенуа? — спросил ее муж. — Ты знаешь историю? Это для меня новость.

— Там ирландские солдаты сражались на стороне франиузов. Их называли Дикие Гуси. Об этом было какое-то длинное стихотворение. Как это?..

— Как всегда, на роли изменников? Нет-нет, я шучу, не принимай мои слова всерьез, дорогая. А теперь мне пора на поезд. — Муж Франсис засунул аккуратно сложенную газету в портфель, а вслед за ней белый носовой платок, каждое утро новый, которым он протирал очки. Портфель защелкнулся. Дойдя до двери, он остановился. — Как это ты смешно называла Ирландию?

— Кэтлин, дочь Хулиэна.[53]

— Ну так вот, по-моему, Кэтлин, дочь Хулиэна, — скучнейшая особа. Малым странам нужно закрывать лавочку, и чем скорее они это поймут, тем лучше. Сейчас время присоединяться к великим державам, и правы те, кто делает это со смыслом и по доброй воле. Я уверен, что твой превосходный отец был бы того же мнения. Ну, так. — Он поцеловал Франсис. Он был не злой человек, но очень любил пошутить.

Хлопнула парадная дверь. Франсис и ее длинноногий сын снова сели за стол с чуть виноватым видом заговорщиков, для которых миновала минута опасности, — это тоже было частью утреннего ритуала.

— А я считаю, что шестнадцатый год — это было замечательно, — сказал сын.

— Да, и я тоже. Хоть и не знаю, кому это пошло на пользу.

— Это было напоминание о том, что людей нельзя без конца держать в рабстве. Тирании кончаются, потому что рано или поздно рабы дают сдачи. Только так и можно подействовать на тирана и заставить его отступить. Свобода — в самой природе человека, она не может исчезнуть с лица земли. Подробности борьбы мы, может быть, и забываем, но борьба продолжается, и люди должны быть готовы вернуться к забытым подробностям. А когда настает очередь какой-нибудь страны, пусть и маленькой, восстать против своих тиранов, она представляет угнетенные народы всего мира.

Франсис опять почувствовала ледяное прикосновение.

— Ну и речь! Ты мне сейчас напомнил Кэтела Дюмэя. Он тоже говорил такие вещи. Ты и лицом становишься на него похож.

— Что сталось со всеми этими людьми, которых ты тогда знала? Расскажи еще раз, ты нам рассказывала, когда мы были маленькие. А теперь уже сколько лет не говоришь о них, и они у меня все перепутались в голове. Вот хоть дядя Барни, с ним как было? Он был ужасный комик. Я помню, он очень трогательно нам объяснял, что был бы вегетарианцем, если бы так не любил колбасу! И тогда, в шестнадцатом году, с ним случилось что-то очень смешное, только я забыл что.

Франсис глубоко вздохнула.

— Не так уж это было смешно. Барни шел сражаться вместе с повстанцами, но по дороге нечаянно выстрелил себе в ногу, и его пришлось оставить дома.

Сын рассмеялся.