досадить королю Франции?
– Не забывай, – с каким-то приторным видом отвечал он, – понтифик – это еще и государь, временно стоящий у власти, которая ему вверена с тем, чтобы он защищал ее и укреплял всеми возможными средствами.
– Но все так хвалят папу Одескальки, – запротестовал я. – Он устранил непотизм, избавился от долгов, сделал все, чтобы способствовать защите от турок…
– Все, что ты говоришь, верно. Он и вправду поостерегся передавать кое-какие должности в ведение своего племянника Ливио Одескальки, которого не возвел даже в кардиналы. Но лишь потому, что оставил все это в своем распоряжении.
Ответ Робледы показался мне хитрым, если впрямую и не шел в разрез с моими утверждениями.
– Как и все, кто поднаторел в торговле, он хорошо знает цену денег. Надо признать, он сумел поставить на ноги предприятие, завещанное ему дядей из Генуи, вложив в него что-то около
Не успел я справиться с изумлением и еще раз получить подтверждение, что понтифик – обладатель огромного состояния, а и не одного, как Робледа заговорил об иных качествах папы. – Наш добрый понтифик вовсе не львиное сердце. Поговаривают – но это лишь наветы, тут нужно быть осторожным, – что он трусливо отбыл из Комо в юности, чтобы не быть судьей в споре друзей. – Помолчав, он продолжил: – Но он обладает треклятым даром постоянства и настойчивости! Что ни день, то письмо – брату или кому-то другому из родни с вопросом: как обстоит дело с достоянием семьи? Похоже, он двух дней не пропустит без того, чтоб не проверять, наставлять, поучать… Семья процветает, а рывок в накоплении богатств произошел после чумы 1630 года. На его родине в Комо поговаривают, что Одескальки воспользовались большой смертностью и с помощью не слишком строгих нотариусов присвоили себе добро вымерших семейств. Но это клевета. – Отец Робледа перекрестился. – Как бы то ни было, они уже и счет потеряли своему достоянию: земельные участки, строения, сдаваемые религиозным орденам, покупные должности, сдача подряда с торгов за право взимать подати, а еще векселя, займы различным важным персонам, в том числе кардиналам, – с деланным безразличием, изучая трещину на потолке, рассказывал иезуит.
– Неужто семейство понтифика станет обогащаться за счет представления векселей? – прямо-таки обомлел я. – Но ведь папа Иннокентий запретил евреям быть ростовщиками!
– Вот-вот, – загадочно подтвердил иезуит.
После чего стал бесцеремонно выпроваживать меня под предлогом вечерней молитвы и сделал вид, что встает.
– Я еще не закончил, – запротестовал я. – А пластырь на сердце?
Он вновь с задумчивым видом покорно вытянулся на постели.
Поглядывая в записи Кристофано, я вооружился куском кристаллического мышьяка, который обернул шелковым лоскутком. Это и был пластырь, который следовало наложить на левый сосок. Теперь оставалось дождаться, когда он высохнет, и дважды смочить его уксусом.
– Но прошу тебя, не слушай, что болтают о папе недоброжелатели. Эти слухи повелись со времен дамы Олимпии.
– А что болтают?
– Да так, ничего, всякие бредни. Которые будут посильнее, чем яд, от которого загнулся наш бедный Муре.
Он прикусил язык, напустив на себя загадочный и, как мне показалось, подозрительный вид.
Я забеспокоился. С чего бы это он заговорил о яде? Случайность? Или за этим что-то скрывалось? Имело ли это отношение к подземным ходам? Я обозвал себя глупцом, но это слово – «яд» так и вонзилось, словно гвоздь, в мои мозги.
– Прошу прощения, святой отец, но что вы имели в виду?
– Для тебя же лучше пребывать в неведении, – рассеянно отвечал он.
– Кто эта дама, Олимпия?
– Только не говори, что слыхом не слыхивал о папессе, – прошептал он, удивленно вскинув на меня свои поросячьи глазки.
– Какая еще папесса?
Повернувшись на бок и опершись на локоть, отец Робледа принялся едва слышно рассказывать, всем своим видом давая понять, что делает мне огромное одолжение, о том, что папа Одескальки был возведен в сан кардинала папой Иннокентием X Памфили сорок лет тому назад. Последний правил среди роскоши и великолепия, сведя на нет впечатление о неприятных событиях, случившихся во время правления предыдущего понтифика Урбана VIII Барберини. Однако было замечено, – тут голос иезуита стал на октаву выше, – что папа Иннокентий X из рода Памфили и жена его брата Олимпия Майдалкини питают друг к другу симпатию. Поговаривали – о, это не более чем низкие наговоры! – что узы, связывающие их, были как-то уж очень, очень тесны, даже для родственников, какими они являлись друг по отношению к другу, – выдавил он из себя, прямо глядя мне в глаза. – Папа Памфили был столь снисходителен к своей свояченице, что она хаживала в его покои во всякий час дня и ночи, вмешивалась в его дела и даже в дела государственной важности: назначала аудиенции, распоряжалась привилегиями, от имени папы принимала решения. При этом она не пользовалась своей внешностью, поскольку была на редкость отталкивающей, зато обладала невероятной, почти мужской силой духа и характера. Зная, какова ее роль при папе, послы иностранных держав заваливали ее подарками. Понтифик же был слабым, неспособным настоять на своем человеком меланхолического склада. В Риме только и разговору было о них, один анонимный посланник даже высмеял папу, прислав ему медаль, на которой его родственница предстала облаченной во все атрибуты папской власти включая тиару, а сам Иннокентий X фигурировал на оборотной стороне в женском платье и за рукоделием.
Кардиналы восстали и добились удаления Олимпии, но некоторое время спустя ей удалось вновь оказаться на коне, и тут уж она вцепилась в папу до самой его кончины, когда повела себя весьма своеобразно: два дня скрывала от всех факт его смерти, чтобы иметь возможность прибрать к рукам все самое ценное, что имелось в папских покоях. Тело было брошено на произвол судьбы, им занимались только крысы. Во время похорон кардиналы явили полное равнодушие, простой же люд смеялся и издевался над
