Вильгельм Оранский высадился в Англии. Этот государь-еретик царствует и поныне, и довольно успешно, так что честь английских католиков была продана Иннокентием XI за горсть монет.

Однако деяниям папы Одескальки на этом свете положен конец, десять лет прошло с тех пор, как после продолжительной и тяжкой агонии дух его отправился к праотцам. При вскрытии обнаружилось, что внутренности его прогнили, а почки заполнены камнями. Уже поступило предложение провозгласить его блаженным и удостоить память его всяческих почестей.

Покинул мир и Помпео Дульчибени: угас в этом году как примерный христианин, чистосердечно раскаявшись в своих грехах, которые он долго и много замаливал. Случилось это по весне, в одно апрельское воскресенье. В тот день мы поели плотнее обычного, а поскольку в последние годы у него появилась губительная склонность к выпивке, отчего его и без того красное лицо багровело, он еще и предался возлиянию, после которого вдруг почувствовал недомогание и попросил перенести его в постель. Он заснул и больше уже не просыпался.

По здравом рассуждении я во многом обязан ему тем, чем являюсь. Именно он стал моим новым наставником, сильно отличающимся от того, каким был аббат Мелани, одному Господу ведомо, что я имею в виду. В результате своего долгого и многострадального пребывания на этом свете Дульчибени немалому научился сам и немалому научил меня, пытаясь привить мне богобоязненность и понимание того, какой поддержкой на трудном житейском пути является вера. Я прочел все те труды по истории, теологии, поэзии и медицине, которыми он одарил меня, как и учебники с начатками знаний по торговым сделкам и управлению производством – в чем, надо сказать, сам он весьма поднаторел, – столь необходимыми в наше время. Я даже подмечаю, что эти воспоминания написаны мною с моих сегодняшних жизненных позиций, и частенько наделяю простодушного паренька, каким был прежде, рассуждениями и словами, которые лишь ныне соизволил послать мне Господь.

И все же самые большие знания почерпнул я не в трудах философского или нравственного направления, а в трудах по медицине. Горько было мне узнать, что я нисколько не застрахован от чумы, как меня в том уверял Кристофано в начале карантина: мое убогое сложение ничуть не препятствовало проникновению в мое тело заразы. Кристофано солгал, возможно, остро нуждаясь в моих услугах, и выдумал все от начала до конца: от предания об африканце-содомите до всех этих классификаций Гаспара Скотта, Фортунио Личето и Иоханнеса Эузебиуса Нерембергиуса. Ему было прекрасно известно, что телосложение и чума никак не зависят друг от друга и что против чумы не устоять никому, а уж тем более несчастному карлику, обреченному стать «паяцем при дворе или гаером», как выразился Дульчибени.

И все же я навсегда сохраню признательность Кристофано, поскольку благодаря его безобидной лжи моя грудь пигмея раздувалась в течение короткого времени от гордости. Это случилось лишь единожды. Мое природное безобразие стало причиной того, что в младенчестве от меня избавились, а потом я стал всеобщим посмешищем, пусть даже – как подчеркнул Кристофано – я могу считать себя счастливчиком среди себе подобных, поскольку отношусь к mediocres, а не minores или, хуже того, minimi.

Стоит мне вспомнить обо всем, что произошло тогда в «Оруженосце», у меня в ушах вновь начинают звучать грубые насмешки стражей из Барджелло, бесцеремонно вталкивающих меня в дверь постоялого двора, и шутки Дульчибени, величающего меня pomilione: карлик. Перед глазами вновь возникает Бреноцци, на высоте моих глаз щиплющий свой стручок, как он привык делать, не стесняясь меня, и испуганные лица искателей реликвий, спутавших меня с daemunculi subterranei – крошечными демонами, населяющими их кошмары. И еще я вижу себя, легко идущего впереди Атто по узким галереям и будто созданного для этого подземного мира.

В те времена мое уродство было мне не менее тягостным, чем в продолжении последующей жизни. Но тогда я предпочел не заострять на этом внимание, отдав предпочтение тому значительному, в чем пришлось принять участие: да и кто бы поверил рассказу человека, лишь морщинами отличающегося от ребенка?

Разоблачительный рассказ Дульчибени подтвердился сполна. Племянник Иннокентия XI – Ливио Одескальки, единственный наследник папы, за понюшку табака получил от императора Леопольда удел в Венгрии, к тому же, как поговаривали в Риме, презрев протесты имперских чиновников. Дабы придать этому дару больший вес в глазах общественности, император даже наградил его титулом князя Священной Римской империи. Но как известно, за подарками скрывается вознаграждение за оказанные услуги. Да и то сказать: император тоже ведь одолжался у Одескальки. И вот теперь расплатился, включая и проценты.

А Ливио Одескальки как будто бы не испытывал ни малейшего стыда. По смерти Иннокентия XI он располагал суммой более чем в полутора миллиона экю, а также ленным владением Чери. Надменный и жадный, он тотчас вступил во владения герцогством Браччано, маркизатом Ронкофреддо, графством Монтиано и поместьем Пало, а также виллой Монтальто-ди-Фраскати. Собирался он прикупить и удел Альбано, но апостольской палате удалось inextremis [194] увести его у него из-под носа. И наконец по смерти короля Яна Собеского, венского триумфатора, Ливио сделал попытку за восемь миллионов флоринов унаследовать его трон.

Что толку возмущаться: деньги – гнусное племя, не знакомое ни с жалостью, ни с чувством родины, оно как зачумляло Европу, так и будет продолжать это делать, попирая достоинства веры и короны.

Я более не невинный отрок, что прислуживал в «Оруженосце». То, что довелось мне увидеть и услышать тогда, навсегда наложило на меня печать. Вера не покинула меня, но чувство почитания, преклонения, с которым каждый добрый христианин должен относиться к Церкви, навсегда ушло.

Возможность поверять свои воспоминания дневнику позволила мне прежде всего преодолеть минуты сильнейшего отчаяния. Молитва, близость Клоридии и чтение, питавшее мой ум и сердце на протяжении этих лет, довершили остальное.

Вот уже три месяца, как мы с Клоридией сочетались законным браком: тотчас, как первый же святой отец забрел в наш медвежий угол.

Несколько дней назад случилось мне продать виноград одному певцу из Сикстинской капеллы. Я возьми да и спроси его, не приходилось ли ему исполнять арии знаменитого Луиджи Росси.

– Росси? – переспросил он, нахмурив брови. – Ах да, я уже слышал это имя, но ведь это что-то очень давнее, эпохи Барберини[195]. Да нет, – смеясь, промолвил он, – сегодня никто о нем не вспоминает. Ныне вся слава Рима сосредоточилась в великом Корелли[196]. А вы не знали?

Впервые я заметил, как много воды утекло. Нет, мне не знакомо имя Корелли. Но мне не забыть имени синьора Луиджи, возвышенных мелодий его арий, вышедших из моды уже тогда, когда аббат Мелани исполнял их для меня или напевал себе под нос.

Время от времени, порой даже во сне, голос и живые глазки Атто Мелани возвращаются ко мне. Я начинаю воображать его себе таким, каким он стал теперь, – одряхлевшим, согбенным, одиноким в своем парижском доме, куда он звал меня.