были те еще тумбы, – загромыхали по коридорам, и когда добрались до кабинета, Онофре как раз выходил из него. За все эти пятнадцать дней он ни разу не помылся, не побрился и даже не провел щеткой по волосам, спал урывками, почти не притрагивался к еде и не менял белье. Он был бледен, изможден, передвигался с трудом, словно только что вышел из глубокого забытья. Из кабинета в открытую дверь хлынуло невыносимое зловоние. Смрад, словно неприкаянная душа, начал витать по дому, пугая чад и домочадцев.
– Агусти, приготовь мне ванну, – приказал Онофре мажордому.
Казалось, он не замечал стоявших рядом жену, дочь и модистку. В руке у него была зажата кипа исписанных от руки бумаг, полных исправлений и зачеркиваний. Служанок, вошедших в изгаженный кабинет с ведрами, щетками и тряпками с намерением привести его в божеский вид, он остановил повелительным жестом:
– В уборке нет необходимости – мы переезжаем в другой дом.
Отныне Онеста Лаброущ управляла всеми его поступками, ее лицо и фигура стали живым воплощением его фантазий, которые он вложил в сценарий. Поэтому, когда маркиз де Ут спросил, кого может заинтересовать подобная галиматья, Онофре захлебнулся злобой.
– Всех, – отрубил он.
Действительно, публика на сеансах рыдала. Даже прошедшие огонь, воду и медные трубы дельцы и те не могли сдержать слез. Потом, устыдившись, они пытались оправдать свою слезливую чувствительность какой-то особой магией, исходившей от актрисы: мол, если бы не ее чары, то не произошло бы ничего подобного. Нам с вами, очевидно, уже не суждено узнать, в чем конкретно выражалась эта магия. Пабло Пикассо в одном из писем, помеченных более поздней датой, утверждает, что сила воздействия этой женщины заключалась в ее магнетическом, или, как говорил художник, месмеровском[101] взгляде. В этом смысле на его мнение можно положиться, так как судя по фактам, собранным биографами Пикассо, он был знаком с Онестой Лаброущ лично. Ходили слухи, будто однажды, завороженный ее чарами, он похитил актрису, запихнул ее в фургон, развозивший белье из прачечной, и отвез в Бургундию, в деревушку Госсол, где у него тогда была мастерская, а потом вернул в целости и сохранности на киностудию, продержав в плену два-три дня, в течение которых сделал с нее несколько набросков и даже начал писать картину маслом. Впоследствии из этих набросков родятся шедевры так называемого «голубого периода» – самые дорогие и востребованные по сей день. Один журнал сообщал о еще более невероятной любовной связи между актрисой и генералом Викториано Уэртой. Этот жуликоватый, изворотливый политик после расправы над Франсиско Мадеро [102] узурпировал пост президента Мексики, однако в результате мятежа, который подняли против него Венустиано Карранса, Эмилиано Сапата и Панчо Вилья,[103] был вынужден отречься от него и бежать в Барселону, где жил некоторое время. Пьяный и задиристый, он обходил все притоны китайского квартала, а в редкие моменты отрезвления замышлял заговоры и планировал возвращение в Мексику. Меж тем с целью отвлечь Соединенные Штаты Америки от европейских событий германские агенты обдумывали хитрый маневр, используя фигуру генерала Уэрты в качестве подсадной утки. Они предложили ему план действий, которых так жаждала его неутомимая душа: на деньги, накопленные во время его краткого президентства и хранившиеся в подвале одного из швейцарских банков, закупили оружие. И у кого бы вы думали? Конечно, у Онофре Боувилы. Тот получил деньги, отгрузил товар, но не забыл известить о готовившемся демарше североамериканское правительство. В порту Веракрус груз перехватил морской десант, завязалась стычка, закончившаяся многочисленными жертвами среди гражданского населения, а оружие благополучно вернулось к Боувиле, и он продал его вторично, но уже Венустиано Каррансе, сражавшемуся против Панчо Вильи и Эмилиано Сапаты, своих бывших союзников. По сообщениям одной из газет в те дни, перед тем как всецело посвятить себя кинематографу, Онеста Лаброущ уже работала на Онофре Боувилу и однажды ночью по его заданию танцевала для Уэрты. Тот мгновенно увлекся ею, предложил огромные деньги, пообещал по возвращении в Мексику возродить монархию и короновать ее императрицей по примеру несчастной Шарлотты,[104] но напрасно. Все это, по утверждению газеты, происходило в роскошных апартаментах отеля «Интернасьональ». Это был тот самый отель, который возвели в немыслимо короткий срок, всего за шестьдесят шесть дней, специально для гостей Всемирной выставки 1888 года. Потолок и стены апартаментов, занимаемых предателем Уэртой, были изрешечены пулями, за что тот получил строгий выговор от администрации гостиницы; кроме того, он дурно обращался с персоналом, оскорблял его словом и действием и не платил по счетам. В ту ночь любви его видели бегающим по коридорам гостиницы босым, с расстегнутой ширинкой и в рубашке нараспашку, под которой виднелась несвежая дырявая майка. При таком образе жизни трудно было поверить в его обещания. Вполне вероятно, что эти две истории были лишь выдумками, так сказать апокрифами, обычно сопровождающими биографии известных людей. Пикассо действительно в 1906 году уезжал на несколько месяцев в деревушку Госсол, а Викториано Уэрта умер в 1916 году от алкоголизма в техасской тюрьме «Эль Пасо». Но все это случилось позже, а в то время Онеста Лаброущ еще не была запущена рукою Онофре Боувилы на орбиту славы, даже не успела обзавестись сценическим именем и тихо жила с сеньором Браулио в скромном особняке на бульваре Грасиа, ожидая смерти отца, чтобы отдаться во второй и последний раз любимому человеку, а потом лишить себя жизни.
От этого мелодраматического акта ее отговорил именно тот, по чьей вине она его задумала и чье вмешательство в ее жизнь много лет назад подтолкнуло ее к самому краю бездны. Для вторжения в ее мысли и душу не понадобились слова, достаточно было взгляда, невзначай брошенного на нее в мансарде пансиона; этот недобрый, леденящий кровь взгляд поработил ее навсегда и подтолкнул к совершению самого гнусного и бессмысленного злодеяния. В ту же ночь умерла ее мать, по ее вине была разгромлена анархистская ячейка, к которой она принадлежала, – большинство ее членов впоследствии погибли во рву Монжуика, – и ее сердце до сих пор истекало кровью. Боль и страдания читались в ее горевших адским пламенем глазах, и Онофре Боувила это хорошо видел. Он видел также, что со второй половины XIX века в странах, где совершалась промышленная революция, резко менялось само понятие времени. Прежде время, ограниченное рамками человеческой жизни, расходовалось произвольно: если того требовали обстоятельства, люди могли работать день и ночь не покладая рук, а затем предаваться праздности ровно столько, сколько перед этим работали. Как следствие развлечения имели такую продолжительность, которая сегодня кажется нам расточительной: например, вендимья, праздник сбора винограда, или сьега, праздник жатвы, могли длиться одну, а то и две недели кряду. Театральные и спортивные представления, бои быков, религиозные праздники, процессии и парады продолжались по пять, восемь, десять часов и более. Те, кто в них участвовал, были вольны выбирать: присутствовать на зрелищах от начала до конца или уйти либо сделать перерыв и вернуться вновь. С тех пор все изменилось: каждый день работа начиналась и кончалась в один и тот же час. И не надо быть прорицателем, чтобы иметь точное представление о распорядке дня любого человека и укладе его жизни с детства до старости, – достаточно знать, где он работает и какова его профессия. Все это делало жизнь более приятной, исключало из нее значительное число потрясений, давало возможность прояснить многие загадки, и философы со спокойной совестью могли провозгласить: расписание – это судьба. Но взамен требовалась существенная реорганизация: все должно быть отрегулировано до мельчайших деталей, ничего нельзя делать наобум или по вдохновению, внушенному моментом. Из этого следовало, что в жизни должна править бал пунктуальность. Раньше пунктуальность была ничем, сейчас стала всем. Для того чтобы телега прибыла в пункт назначения в условленное время – ни минутой раньше, ни минутой позже, – приходилось подхлестывать усталую лошадь и натягивать поводья слишком ретивой. Пунктуальности придавалось столь большое значение, что некоторые политики строили на ней свою избирательную кампанию.
