темнота и кладбищенская тишина. Четыре года в Европе шла война, которой не было ни конца ни края; мужчин, способных держать оружие, мобилизовали на фронт, заводы опустели, никто не обрабатывал поля; чтобы кормить армию, забили весь скот. И если бы не колонии и нейтральные страны, подпитывавшие милитаристский угар воююших империй, то солдаты уже давно сложили бы оружие и сдались на милость победителя, а потом и те и другие стали бы медленно умирать от истощения до тех пор, пока последний из выживших, тот, кому удалось запастись амуницией и провиантом на более долгий срок, не объявил бы себя властелином мира. Эта зловещая перспектива веселила сердца многих барселонцев, поспешивших нагреть руки на несчастье других. В те времена любой, у кого было что продать, за одну ночь наживал целое состояние и в мгновение ока становился миллионером. Город походил на бурлящий источник. От зари до зари на бирже и рынке Борне, в консульствах, иностранных миссиях, торговых представительствах, банках, клубах, ресторанах, салонах, театральных гримерных, фойе, игровых залах, кабаре, борделях, гостиницах и на постоялых дворах, в зловещих закоулках города, пустынных, пропахших ладаном монастырских галереях и спальнях потаскух, из которых несло дешевыми духами и потом пыхтящих клиентов, – везде, где пересекались интересы дельцов, не прекращаясь ни на мгновение, рождались спрос и предложение, наобум назначались цены, а потом велся ожесточенный торг за каждый сентимо; предлагались взятки и откровенный подкуп, раздавались угрозы, и, чтобы заключить выгодную сделку, люди клялись всеми семью смертными грехами разом. Деньги переходили из рук в руки с такой прытью и в таких размерах, что скоро золото потеряло материальную ценность и его вытеснила бумага, бумагу – слово, на смену слову пришло воображение; в воспаленных умах рисовались чудовищные суммы заработанных либо потраченных денег, хотя в реальности не происходило ни того ни другого, поскольку ни одна сделка не имела письменного свидетельства. За столами, где играли в poker, baccarat и cheminde fer,[92] настоящие или мнимые состояния меняли владельца по нескольку раз за считаные часы; в нарушение светского этикета в огромных количествах и без разбору поглощались самые изысканные яства, доселе невиданные в Испании (додумались до того, что стали приносить с собой бутерброды с икрой даже на бой быков), и не было такого авантюриста, игрока или роковой женщины, которые бы в те годы не сочли своим непременным долгом посетить Барселону. И только Онофре Боувила казался равнодушным ко всем проявлениям золотой лихорадки. Он редко показывался в обществе. Вокруг его имени ходили самые нелепые слухи: кто-то говорил, будто в погоне за деньгами он лишился рассудка, а кто-то намекал на неизлечимую болезнь; были и другие, более изощренные предположения, например, вполне серьезно утверждали, что он следит за каждым шагом воюющих сторон и обещал императору купить трон Габсбургов в том случае, если Австрия проиграет войну, в чем он был почти уверен. Также ходили слухи, будто он финансирует мятеж против русского царя, им же самим спровоцированный, и будто в благодарность Германия положила на его имя в один из швейцарских банков сто килограммов золотых слитков и присвоила ему титул эрцгерцога. Разумеется, все это были только слухи, хотя и не лишенные смысла. Целый штат нанятых им агентов и информаторов держал его в курсе всего, что происходило на полях сражений, в генеральных штабах, окопах и тылу. Он слишком много знал и в конце концов потерял к войне всякий интерес. Зато ощущал всей кожей, как на горизонте собираются темные тучи. Самое худшее еще впереди, говорил он, имея в виду революцию и приход к власти анархистов. Онофре интуитивно чувствовал, как из дымящихся руин Европы выползает голодная кипящая мщением масса, готовая возродить на обломках старого мира общество порядка, чести и справедливого распределения благ. Считая западную цивилизацию объектом своей собственности, он с отчаянием представлял себе ее уничтожение и мнил себя единственным избавителем, способным предотвратить ее крах. Выполнение этой исторической миссии было предназначено ему самой судьбой. «Не может быть, чтобы моя жизнь, отмеченная удивительными событиями и приключениями, вдруг кончилась ничем», – убеждал он себя. Онофре Боувила начинал в неимоверно трудных условиях и добился всего собственными силами, сделавшись богатейшим человеком в Испании и одним из самых состоятельных в мире. Сейчас он воображал себя птицей высокого полета, чуть ли не мессией. В этом смысле можно было считать его сумасшедшим. Дела он пустил на самотек – они процветали по инерции, – а сам дни и ночи размышлял над спасением мира от хаоса, всецело полагаясь на свои деньги, неукротимую энергию, отсутствие нравственного начала и в большей степени – на опыт, приобретенный в постоянной борьбе и преодолении. Ему не хватало лишь идеи, объединяющей его бессвязные мысли, посланного свыше озарения. Но оно никак не приходило, и его все чаще стали одолевать приступы плохого настроения: по любому пустяку он избивал подчиненных тростью, редко допускал до себя жену и дочерей. Наконец 7 ноября 1918 года, за два дня до провозглашения Веймарской республики, идея, за которой он неутомимо гнался в бреду бессонных ночей, неожиданным образом обросла плотью и кровью прямо у него на глазах.

Несчастный сеньор Браулио так и не оправился после смерти любимого человека. Он удалился от дел и жил вдвоем с Дельфиной в скромном двухэтажном особняке с садом, расположенном на спокойной улице в старинной деревушке Грасиа (после реконструкции Барселоны эта деревушка стала частью города). Оба покидали дом только по необходимости. По утрам Дельфина ходила на рынок Либертад за продуктами: она молча указывала пальцем на нужный товар и платила не торгуясь и не проявляя неудовольствия, если ее обсчитывали. Торговки, не знавшие, какой ужас она внушала их товаркам в былые времена на другом рынке, уважали ее как примерную покупательницу. По вечерам отец и дочь, держа друг друга под руку, появлялись на площади Соль, неспешно прогуливались под акациями и уходили домой, не перебросившись ни единым словом с соседями. Они делали вид, что не замечают приветствий и любезных фраз, с которыми обращались к ним люди, движимые отчасти сердечным к ним отношением, отчасти банальным желанием поболтать и таким образом приоткрыть таинственную завесу, скрывавшую жизнь этой странной пары. Закончив прогулку, они накидывали на калитку цепь и закрывали дверь на засов. С улицы можно было видеть, как еще некоторое время светились их окна, затем около десяти свет гас и дом погружался в темноту. Их никто не посещал, никто не писал им писем, они не получали ни журналов, ни газет и никогда не ходили в церковь. Это затворничество поневоле породило массу слухов и разговоров: так, по общему мнению, сеньор Браулио располагал значительной рентой, которую после его смерти, бывшей уже не за горами, должна была унаследовать Дельфина. Благодаря этому девушка считалась хорошей партией и стала предметом вожделения многих охотников за приданым. Но те, кто по недомыслию пытался к ней подступиться, тут же сталкивались с неодолимой преградой в виде равнодушия и упорного молчания. Годы ее жизни проходили медленно и неумолимо, она, словно айсберг, плыла по течению мимо скованных льдами берегов. Сплетницы становились в кружок и шушукались, будто Дельфина ожидала смерти отца, чтобы постричься в монастырь, куда собиралась пожертвовать все свои средства.

– Когда это произойдет, – сетовали кумушки, – и двери монастыря навсегда захлопнутся у нее за спиной, мы потеряем шанс разузнать, кем она была на самом деле и какая трагедия превратила в руины ее жизнь.

В конце октября 1918 года отец и дочь, в чью тайну так жаждали проникнуть любопытные соседки, перестали появляться на площади Соль, и притихшие в последние годы слухи возобновились с новой силой.

– Наверное, бедный сеньор очень болен, – давали волю воображению соседи. Один из них якобы видел сеньора Браулио на прогулке и нашел его сильно исхудавшим, и все стали пророчить ему скорый уход. – У него на лице печать смерти, – изощрялись они в домыслах и задним числом ставили диагнозы. Кто-то сказал о болезни Дельфины. Эта новость переполошила весь курятник. И тут к дому подъехал кабриолет с врачом. Дельфина вышла в сад, чтобы снять с калитки висячий замок. – Ага! – смаковали кумушки. – Значит, болен все-таки он. – Затем прибыли еще два доктора. – Ага! Они созвали консилиум.

За консилиумом последовала целая череда докторов, сиделок и фельдшеров. Дельфина каждое утро продолжала ходить на рынок. Торговки интересовались самочувствием отца, желали ему скорейшего выздоровления, давали советы, как побыстрее поставить его на ноги; Дельфина молча тыкала пальцем в прилавок и уходила, не проронив ни слова. Так в сомнениях и пересудах прошли весь октябрь и первая неделя ноября. Дом был охвачен тревогой, нарушавшей прежний спокойный уклад жизни. Наконец долгому,