Когда Онофре дошел до Сьюдаделы, то увидел, как над кронами деревьев и мачтами стоящих в порту кораблей взмывает ввысь воздушный шар. Внизу суетились инженеры, проверяя надежность конструкции и крепость канатов. Не хватало только, чтобы в самый разгар выставки шар оторвался от канатов и вместе с умирающими от страха туристами улетел по воле ветра в неизвестном направлении. В эти суматошные предпраздничные дни все внимание горожан было приковано к tourista, как называли тогда на французский манер приезжих иностранцев. Все газетные полосы были посвящены лишь этой теме: Каждый из посетителей выставки, вернувшись в свою страну, должен почувствовать себя приверженцем и ярым пропагандистом того, что здесь увидел, услышал и узнал. Воздушный шар вел себя выше всяких похвал, если не считать редкие сбои, когда дул так называемый vent de garbi, злой ветер. Тогда шар капризничал и повисал куполом вниз. Этим утром инженер, совершавший на нем испытательный полет, два раза болтался в воздухе вниз головой, привязанный канатом за ногу, при этом лицо его выражало явное неудовольствие. Но все это были мелочи, так сказать, небольшие неприятности, от которых никто не застрахован и которые неизбежно случаются в самый последний момент. Вход на территорию пролегал через Триумфальную арку. Эта кирпичная арка, коей можно любоваться и по сей день, была построена в стиле мудехар.[38] Над пролетом красуются гербы всех провинций Испании, а в центре, на ключевом камне, – герб Барселоны. На фризах, по обе стороны от пролета, выступают барельефы, символизирующие роль Испании в организации Всемирной выставки (в память об имевших место разногласиях) и саму Барселону, приносящую благодарность всем нациям, принявшим в ней участие. Правда, символика трудно поддается расшифровке без предварительных пояснений. Пройдя через арку, посетители оказывались в Салоне Сан-Хуан – так назвали широкий проспект, засаженный по краям деревьями, выложенный мозаичной плиткой и украшенный газовыми фонарями и восемью бронзовыми статуями в придачу, которые встречали посетителей, словно говоря: «Проходите, будьте любезны!» На проспекте Сан-Хуан были расположены Дворец правосудия, существующий и поныне, Дворец изящных искусств, Сельскохозяйственный павильон и Павильон науки, которых, увы, уже нет. Перед входом в парк возвышались две колонны, увенчанные каменными скульптурными группами. Одна символизировала коммерцию, вторая – промышленность, и обе как бы служили напоминанием: «Результаты, ничего, кроме результатов». Подобная символика сильно раздражала центральное правительство, склонное к тому, чтобы рассматривать вопрос более в духовной, нежели в материальной плоскости, и возможно, именно эта идеология прагматизма способствовала еще большему ограничению фондов, равно как и других вложений в экономику Каталонии. Эти две колонны можно увидеть и сегодня.

Вспоминая перипетии событий, случившихся несколько часов назад, Онофре сетовал: «Как этой скотине Эфрену удается с легкостью завоевывать женщин, а я, при всей моей ловкости, должен тратить на них столько сил и времени?» Он так и не нашел ответа на этот вопрос ни в то утро, ни потом, как не нашел и самого Эфрена, хотя обошел все условленные места. Поиски привели его на пляж. Бригада рабочих прочесывала песок граблями, чтобы уничтожить последние следы бараков, существовавших здесь более двух лет. Один участок использовали под строительство Павильона судостроения и Павильона Трансатлантической компании, поскольку оба они были тесно связаны с морскими делами. Тут же стояли конюшни для чистокровных племенных жеребцов, чье призывное ржание слышалось далеко по всему побережью, когда стихал оглушительный гул прибоя. Далеко в море уходила новая пристань с роскошным рестораном. Морская гладь сверкала солнечными бликами и слепила глаза. Стоя на берегу, Онофре Боувила думал о том, куда могли деться все те женщины и дети, которые еще совсем недавно тут жили. С моря дул весенний ветер, насыщенный горячей влагой.

Этой ночью он все-таки вернулся в пансион. В вестибюле не было ни души. В столовой тоже. Из темного закутка цирюльни высунулась голова Мариано.

– Что ты здесь делаешь? – спросил цирюльник. – Ну и напугал же ты меня!

– Что тут произошло, Мариано? – спросил в свою очередь Онофре. – Куда все подевались?

Бледный, словно обсыпанный мукой, цирюльник был так напуган, что едва мог говорить. Скороговоркой, глотая окончания, он зачастил:

– Вломились жандармы и забрали сеньора Браулио, сеньору Агату и Дельфину, – бормотал он. – Всех троих пришлось нести на носилках. Сеньора Агата была совсем плоха, думаю, при смерти. Сеньор Браулио и Дельфина истекали кровью. Здесь темно, и поэтому ты не заметил – весь пол в крови. Наверное, она уже свернулась. Видишь, как бывает – смешалась кровь отца и дочери. Уж и не знаю, отвезли их в тюрьму или в больницу, а может, прямо на кладбище. Меня просто выворачивает, когда я вспоминаю эту сцену, малыш. Хотя с моей профессией я всего насмотрелся. С чем я только не сталкивался! Что? За что их взяли? Ума не приложу. Они, как ты понимаешь, не давали мне объяснений. Ходят разные слухи, это да. Говорят, девушка, это пугало огородное, была членом банды разбойников, анархистов или как их там. Заметь, я ничего не утверждаю, просто говорю с чужих слов. Но кто их знает, этих женщин, – от них всего можно ожидать. Похоже, у нее были связи с одним типом, тоже членом банды, маляром. Его взяли по доносу, а уж потом девушку и остальных.

– А обо мне спрашивали, Мариано? – поинтересовался Онофре.

– Да, вот теперь, когда ты сказал, что-то припоминаю. Спрашивали, – ответил цирюльник с едва скрываемым удовлетворением. – Они обыскали все комнаты, а в твоей копались больше, чем в остальных. Интересовались, когда ты обычно возвращаешься. Я ответил, как есть, – к вечеру. А про то, что между тобой и этой судомойкой была интрижка, не сказал, поскольку сам точно не уверен. Что-то видел, что-то замечал, но доносить не стал. Ни одного словечка. Мосен Бисансио сказал им, что ты несколько дней назад съехал из пансиона и сюда уже не заходишь. Так как на нем сутана, поверили не моей правде, а его вракам. Оттого-то они и не оставили ни одного жандарма в засаде.

Онофре тут же дал тягу. По дороге он размышлял: без сомнения, донесла Дельфина. Сделала это с отчаяния, чтобы отомстить Сисиньо и ему тоже. Она предала всю организацию. Но ведь его-то она предупредила. Онофре вспомнил, как она сказала, чтобы он немедленно убирался:

– Уходи из пансиона и не возвращайся, даже не заходи в комнату за вещами.

Может, она хотела уберечь его от жандармов? Зато Сисиньо теперь в тюрьме, и Пабло тоже, да и она сама. «Надо же, а меня Дельфина хотела спасти, хотя в действительности заварил всю эту кашу я. Какой же я мерзавец! Натворил дел! – подумал он. – В любом случае надо исчезнуть из Барселоны, и поскорее. Со временем все утихнет», – успокаивал он себя. Анархисты отсидят свой срок и выйдут на свободу, правда, если их не казнят раньше; он тоже вернется к своим делам – может, опять соберет банду воришек и убедит анархистов заняться чем-нибудь более практичным, так как революция, на которой они все помешались, – дело гиблое. А сейчас – руки в ноги и бежать. Но прежде ему необходимо было вызволить деньги, все еще находившиеся под матрасом мосена Бисансио. Однако возвращаться туда рискованно. Этот каналья