держа ножи наготове, чтобы перерезать глотку тому, кто смошенничает. Слепой музыкант выводил на скрипке нехитрую мелодию, и несколько мужчин кружили в танце доморощенных гетер с нечистыми телами и смрадным дыханием, которые смотрели на своих партнеров остекленевшими, невидящими глазами. У ног слепого лежала собака – она притворялась спящей, чтобы ввести танцующих в заблуждение и неожиданно ухватить их за икры. Женщина, которую преследовал Онофре, стояла в углу и, жеманно кривляясь, что-то доказывала кудрявому меднолицему красавчику; тот, сдвинув брови, сердито отвечал, а потом вдруг со всего маху дал ей затрещину. Женщина схватила его за волосы и с силой дернула, словно собиралась оторвать голову, однако волосы оказались смазаны чем-то жирным, и рука соскользнула. Мужчина в свою очередь двинул ее в зубы. Женщина, шатаясь, отступила на несколько шагов и грохнулась на игровой стол: покатились бутылки, стаканы, смешались и разлетелись во все стороны уже сданные карты. Игроки скинули ее со стола и стали охаживать ногами, нанося удары по почкам. Красавчик тоже кинулся к ней, угрожающе сверкая глазами и размахивая кривым ножом для стрижки овец. Женщина заплакала, размазывая по щекам слезы. Завсегдатаи потешались как над жертвой, так и над ее обидчиком. Тут вышел хозяин и положил конец потасовке, приказав женщине немедленно покинуть заведение. Зал одобрительно загудел: все считали, что именно это существо в женском платье спровоцировало красавчика на скандал. Онофре опять спрятался за дверным косяком и увидел, как существо, спотыкаясь и пошатываясь, выходит из таверны. Из уголка губ сочилась лиловая, смешанная с гримом кровь; одна рука потянулась ко рту ощупать, целы ли зубы, другая к голове – снять парик. Существо вытащило из кармана носовой платок в крапинку, вытерло пот со лба, водрузило парик обратно и быстрым шагом отправилось восвояси. Тем временем ветер улегся, но сухой и прозрачный воздух сковало таким холодом, что при дыхании ломило грудь. Онофре догнал его только в овраге.

– Эй, сеньор Браулио, – закричал он, – подождите! Это я, Онофре, ваш жилец. Не бойтесь, меня вам нечего бояться.

– Это ты, сынок! – воскликнул хозяин, по щекам которого грязными ручейками текли слезы. – Смотри, мне разбили губу и зарезали бы, как свинью, если бы я вовремя не унес оттуда ноги. Жалкий сброд!

– Какого дьявола вы пришли в этот поганое место и дали себя избить, сеньор Браулио? Да еще переодетый женщиной! Вы что, ненормальный? – спросил Онофре.

Сеньор Браулио не нашелся что ответить, обреченно пожал плечами и продолжил свой путь. Луна скрылась за тучами, и не было видно ни зги. Они спотыкались о кучи угля, ползли на корточках, обдирая колени, руки, лицо. Потом ухватились друга за друга и зашагали более уверенно.

– Ай! – воскликнул сеньор Браулио после недолгого молчания. – Смотри, начинается снег. Ты видишь, Онофре? Сколько лет его не было в Барселоне!

За их спиной слышался нарастающий шум: обитатели трущоб толпой вывалились на улицу с факелами и керосиновыми лампами, чтобы насладиться жалким зрелищем их бегства.

Та зима и впрямь была самой холодной на памяти жителей Барселоны. Мело дни и ночи напролет, город был погребен под метровым слоем снега, транспорт и прочие необходимые общественные службы прервали свою работу. Температура упала до минусовых отметок, может, и незначительных для других широт, но для беззащитного перед лицом стихии города это было равносильно катастрофе. Люди не были готовы к таким холодам, и город оплакивал свои бесчисленные жертвы. Но Онофре, закаленный суровыми условиями деревенской жизни, а потому не чувствительный к любым капризам погоды, не боялся холода и как-то раз утром вышел на балкон полюбоваться заснеженным пейзажем. На перилах лежала мертвая горлица. Когда он попытался взять в руки хрупкий комочек, тот упал и ударился о землю, сверкая осколками, словно разбитый фарфор. Замерзали и разрывались трубы, перестали работать водопровод и фонтаны. Пришлось срочно организовать снабжение населения питьевой водой. В определенных точках и в строго отведенные часы появлялись телеги, груженные бочками, водовозы призывно трубили в медные, сверкающие позолотой рожки. Тотчас сбегался народ и выстаивал огромные очереди под ледяным ветром, кусавшим сквозь одежду. Порой многочасовое ожидание провоцировало драки и настоящие бунты, и тогда вмешивалась полиция. А иногда кто-нибудь вмерзал ступнями в землю, и чтобы его вызволить, лили горячую воду или просто рывком вытаскивали из застывшей грязи. Многие приносили ведра снега домой и ждали, пока он растает. То же самое проделывали с сосульками, которые свешивались с карнизов. Несмотря на все эти напасти, у людей сформировалось ощущение сопричастности общей беде, особое чувство братства и обостренное чувство юмора: по городу ходили новые анекдоты и масса шутливых историй.

Шутки шутками, но для тех, кто работал на открытом воздухе, создалась невыносимая ситуация. Строители Всемирной выставки, открытой всем ветрам, особенно тем, что дули с моря, – злым и колючим, – страдали неизъяснимо больше по сравнению с другими, трудившимися в закрытых помещениях или в порту, где работы были временно приостановлены. На будущей выставке они продолжались в ускоренном ритме, и это еще больше накаляло обстановку. В довершение всего каменщики, не получившие удовлетворительного ответа на свои требования, решили объявить забастовку. Онофре рассказал об этом Пабло, поскольку всегда держал его в курсе всех событий, и апостол сильно разгневался:

– Просто ерундистика какая-то! – возмущался он. Онофре попросил его объяснить поподробнее.

– Посуди сам, есть два вида забастовок: одни преследуют краткосрочные выгоды, другие имеют целью расшатать установившийся порядок, а в дальнейшем разрушить его до основания. Первые наносят непоправимый вред рабочему движению, потому что изначально способствуют укреплению тех несправедливых отношений, которые превалируют в обществе на данный момент. Это бесспорный факт, и понять его нетрудно. Забастовка – единственное оружие пролетариата, и глупо растрачивать ее потенциал по пустякам. А эта, кроме всего прочего, имеет еще и плохую организационную базу, никудышных лидеров и неясные конечные цели. Она с треском провалится, и произойдет гигантский откат назад всего нашего дела.

Онофре слушал с недоверием: для него было очевидным, что гнев апостола связан с нежеланием рабочих прислушиваться к мнению анархистов – забастовщики не только не спросили у них совета и не присоединились к их действиям, но, напротив, сами попытались встать во главе движения. Тем не менее он прекрасно отдавал себе отчет, какое это мощное оружие: оно действительно стреляет, но стреляет в оба конца. Поэтому рабочие должны обращаться с ним очень осторожно, так как при умелом использовании хозяева могут повернуть забастовку себе во благо. Сейчас он ограничивался тем, что наблюдал за событиями как бы со стороны, пытаясь не упустить ни малейшей детали, но и не ввязываясь – на случай, если дело примет дурной оборот. Забастовка, как и предсказывал Пабло, кончилась ничем. Однажды утром, придя в парк Сьюдаделы, Онофре нашел всех рабочих на бывшей Оружейной площади, то есть в самом центре выставки, напротив Дворца промышленности. Этот недостроенный дворец, представлявший собой всего лишь огромный каркас из деревянных брусьев, занимал площадь в 70 000 квадратных метров и достигал 26 метров в высоту. Сейчас, запорошенный снегом и всеми покинутый, он был похож на скелет доисторического животного. Собравшиеся на Оружейной площади молча ожидали. Закоченевшие рабочие постукивали ногами, похлопывали себя по бокам и были похожи на волнующееся море кепок, если посмотреть на них сверху. Жандармы заняли стратегические позиции на плоских крышах домов. Характерные силуэты в шинелях и треуголках четко вырисовывались на фоне прозрачного утреннего неба. Подступы к парку патрулировал конный отряд.