вылетели из Палос-де-Могера 22 января и приземлились в Буэнос-Айресе 10 февраля; в том же году Лорига и Гальярса вылетели из Мадрида на сескиплане[129] 5 апреля и приземлились в Маниле 13 мая, а самолет-разведчик «Атлантида», управляемый Льоренте, слетал из Мелильи в Испанскую Гвинею и обратно за пятнадцать дней, то есть находился в полете с 10 по 25 декабря. Каждый такой полет являлся еще одним многообещающим шагом к завтрашнему дню, но за каждым из них следовали новые проблемы: компасы сходили с ума, когда самолет оказывался в другом полушарии, традиционная картография не отвечала современным нуждам воздушной навигации, было необходимо постоянно совершенствовать альтиметры, катетометры, барометры, анемометры, радиопеленгаторы и прочие приборы; в новых условиях в совершенствовании нуждались не только они, но и одежда, питание и многие другие вещи. Помимо всего перечисленного требовалась еще и большая точность в предсказании малейших изменений атмосферных условий: ураганный южный ветер или пыльная буря могли оказаться роковыми для пассажиров и экипажа. Если поезд или машину, которые попадали в экстремальные погодные условия, можно было остановить, а корабль мог лечь в дрейф, то пилот, находясь на максимальной высоте в сотнях миль от ближайшего аэродрома, да к тому же с ограниченным запасом топлива, ничего не мог предпринять. Безвыходная ситуация создавалась и при поломке мотора в полете. Ученые всего мира бились над тем, как противостоять этим трудно учитываемым факторам. Они с интересом возвращались к изучению анатомии летающих насекомых и завидовали их способности садиться без малейших осложнений на крохотную поверхность, например на пестик растения, тогда как самолет, чтобы не разбиться, нуждался в длинной посадочной полосе, горизонтальной и гладкой. Это объяснялось тем, что приземление не могло осуществляться при минимальном пороге скорости, равном 100 километров в час: в такого типа летательных аппаратах поступательное движение и подъемная сила не являлись самостоятельными, не зависящими друг от друга величинами.
Онофре Боувила рассеянно выслушал пространные объяснения изобретателя, потом нажал на кнопку звонка. Явившемуся на зов мажордому он приказал подбросить в камин поленьев, а сам задумчиво следил за его движениями.
– Похоже, мое предложение не совсем вас убедило, – сказал Сантьяго Бельталь, когда мажордом оставил их одних.
Это тривиальное замечание вывело Онофре Боувилу из состояния прострации. Он вопрошающе посмотрел на изобретателя, словно видел его впервые.
– Просто оно мне неинтересно, – сухо заметил он; мысли унесли его далеко, и сейчас он желал только одного – избавиться от докучливого визитера. – Не то чтобы неинтересно, – торопливо прибавил он, прочитав на лице изобретателя огорчение: любезность, проявленная Онофре в начале разговора, заронила в его сердце ложные надежды, которые теперь таяли на глазах, – возможно, я возьму на вооружение вашу идею, но попозже… – сказал он машинально и даже не потрудился закончить фразу.
В течение следующих нескольких недель до него время от времени доходили вести о Сантьяго Бельтале. Изобретатель обратился со своей идеей к нескольким частным лицам и в некоторые государственные учреждения. Никто не хотел брать на себя конкретные обязательства: произносились лишь слова одобрения и общие, ни к чему не обязывающие обещания. «Мы изучим ваш проект со всем вниманием, коего он безусловно заслуживает», – говорили ему. От своих людей он узнал, что Бельталь и его дочь снимают меблированные комнаты на улице Сепульведа. Соседи были категоричны: оба не в своем уме, ни на что не годны и не имеют ломаного гроша за душой. Онофре решил выждать – в любом случае рано или поздно все прояснится само собой. И однажды мажордом доложил ему о визите; это случилось в пасмурный день: низкое свинцовое небо, дальние раскаты грома.
– Вас спрашивает сеньорита и просит уделить ей несколько минут для беседы наедине, – сказал мажордом безразличным тоном, однако у Онофре по спине пробежал холодок.
– Проведи ее ко мне и сделай так, чтобы нам не мешали, – приказал он, поворачиваясь к двери спиной, словно хотел скрыть свое смятение. – Подожди, – задержал он мажордома, поспешившего исполнить его поручение. – Передай шоферу, чтобы он не ложился вплоть до моего особого распоряжения и держал машину наготове – она мне может потребоваться в любую минуту.
Выслушав хозяина, мажордом вышел из библиотеки, осторожно прикрыл за собой дверь и направился в вестибюль.
– Извольте следовать за мной, – сказал он. – Сеньор примет вас тотчас же.
Ее тоже била дрожь. «Я догадываюсь о том, что может произойти, – подумала она и пошла вслед за мажордомом. – Господи, помоги мне!»
Онофре узнал ее сразу, как только она переступила порог библиотеки; он вспомнил ее с настораживающей отчетливостью, будто ее появление спрессовало и вывело на экран подсознания все те годы, которые разделяли их давнюю мимолетную встречу и сегодняшнее свидание, будто с того момента прошло всего несколько мгновений, тем не менее достаточных для того, чтобы охватить одним взглядом все свое прошлое, похожее на зыбкий расплывчатый сон, и с болью ощутить, как сильно ему не хватало этой девочки. «Неужели вся прожитая мною жизнь была лишь наваждением?» – промелькнуло у него в голове, и в этот момент он услышал:
– Я – Мария Бельталь.
– Мне хорошо известно, кто вы, – ответил Онофре и, чтобы заполнить неловкую паузу, заметил: – Как жарко в этой комнате! У меня всегда горит камин: несколько месяцев назад я был очень болен, и врачи велели мне беречься. Садитесь и рассказывайте, что вас ко мне привело.
Поколебавшись мгновение, она подошла к стулу и села: на ней была короткая юбка, и, выбери она глубокое кресло, принятая поза могла бы поставить ее в неудобное, если не смешное, положение. В те годы длина платья, доходившая в 1916 году до подъема ноги, стала медленно, но неуклонно, словно улитка по стеблю растения, ползти вверх, пока не добралась до колена и не замерла на этой отметке вплоть до шестидесятых годов. Укоротившиеся юбки вызвали панику в текстильном производстве – становом хребте каталонской промышленности. Однако страхи оказались необоснованными: хотя теперь на пошив платья уходило меньше материи, это с лихвой компенсировалось чрезмерным разнообразием гардероба женщины с тех пор, как она начала принимать активное участие в общественной жизни, работать и заниматься спортом. Мода круто поменялась: другими стали сумки, перчатки, обувь, шляпки, чулки, прически. Уже не носили столько украшений, были решительно изгнаны из обихода веера. Мария положила ногу на ногу, и он не мог не заметить ее шелковых прозрачных чулок и не спросить себя: что означает эта поза?
– Не думайте, – начала Мария Бельталь, – будто я иду по стопам отца и нахожусь с ним в одной упряжке, как иногда говорят о потерявших самостоятельность людях; вовсе нет – мы с ним совершенно разные и поступаем каждый по-своему. Он был здесь, мне это известно, и надо думать, предложил вам свое последнее изобретение. Я пришла лишь затем, чтобы сказать: мой отец – не мошенник, не шарлатан и не чудак, не стоит судить о нем по внешности. Он самоучка, но это отнюдь не умаляет его дарования и не мешает ему быть истинным ученым с фундаментальными знаниями, неутомимым тружеником и просто честным человеком. Его изобретения – не фантазии, основанные на гипертрофированном восприятии действительности. Я понимаю, мои утверждения бездоказательны, и вам трудно поверить в объективность
