комнаты, увижу за дверью обугленные тела половины мира. Мы предались любви, и я уже не мог думать ни о ней, ни о себе, ни о чем., кроме плоти, и перед моим мысленным взором возникла вспарываемая плоть, гниющая плоть, плоть, висящая на крючьях мясника, горящая плоть, окровавленная плоть.

И все время, пока мы с Лулу ласкали друг друга, я не мог думать ни о чем другом, и сколько ни старался избавиться от этих мыслей, понимал, что все равно не смогу. Тело Лулу пугало меня.

— Нет, я не способен, сегодня просто не способен, — сказал я ей в панике, а она, должно быть, это уже поняла, так как лишь гладила меня по лицу, легко и нежно.

— Бедный мой мальчик, — сказала Лулу, прижимая меня к груди. — в чем дело, дорогой? Я же люблю тебя.

А я боялся разрыдаться и не мог решиться заговорить. Нас разделяло всего несколько дюймов, а у меня было такое чувство, словно мне надо преодолеть большое расстояние, чтобы дотянуться до нее.

— Все не так, — сказал я и почувствовал, как пот выступает по всему телу.

— Расскажи мне, расскажи, что бы там ни было.

И я рассказал ей — во всяком случае, попытался рассказать; целых полчаса, а может быть, и час, может быть, и больше я рассказывал ей то, чего не говорил никому: об операциях, в каких я участвовал и как они назывались — «кассовые» названия, какие им давали сотрудники по связи с прессой, чтобы они звучали, как шоу в ночных клубах: «Операция „Кастаньета“», и «Панчбол», и «Знойная мамочка», и как ярко пылали пожары, которые сеяли наши самолеты, и как немилосерден был желеобразный бензин — стоило капле попасть на человека, и тот вспыхивал, причем огонь был настолько жаркий, что плавились кости черепа. И я рассказал ей, как, по-видимому, выглядели трупы, ибо нас никогда не приглашали посетить фронт, зато я знал, как на другой день после бомбежки выглядят с воздуха вымершие восточные деревни, обратя в небо слепой глаз, похожий на черный пепел на поверхности мусорной ямы, а мы летали над всем этим, и пили, и посещали дома гейш, и играли в покер, и ощущали во рту неприятный привкус, проснувшись в четыре утра, чтобы отправиться в полет, и вели нескончаемые разговоры о вечеринках и девочках, и непонятно было, кто знает больше всех, и обсуждали технические возможности самолетов и какие из них лучше, и какую карьеру можно сделать в авиации. Я старался рассказать ей все: и про японского военнопленного, работавшего на кухне, и про то, как я невзлюбил летчиков, которых знал, дойдя наконец до той поры, когда я не мог больше посещать гейш, таких милых, таких женственных, потому что плоть не позволяла — в реальном мире ты ведь сжигаешь плоть, и, в известной мере обозлившись на себя, я кричал, стараясь рассеять тяжесть, которая давила на мой мозг: «Мне это нравится. Мне нравится жечь. Я жесток, потому что я мужчина». Словом, я жил без женщины и без любви до того вечера, когда встретил ее, она была моей первой за год женщиной, и это значило для меня так много, настолько больше всего, что произошло со мной… только вот беда в том, что моя болезнь, похоже, вернулась.

— Ох, деточка моя, ох, мой дорогой, — сказала Лулу, — если б только я могла ее прогнать. — И с видом озадаченного ласкового ребенка, словно она до тех пор не представляла себе такого, Лулу сказала: — А ты, оказывается, пострадал еще больше, чем я.

Она была доброй в ту ночь, мы лежали рядом, и по мере того, как час проходил за часом, отступал и мой страх, став под конец совсем слабым. Я снова чувствовал ее тело, мог заставить себя ласкать ее, ощущал и понимал, как оно прекрасно, и наконец, очарованный изгибом ее живота, наслаждаясь гладкостью ее бедер, влюбленный в ее едва намеченные груди, я смог снова овладеть ею. Это была наша лучшая ночь, ибо я любил ее, и она, по-моему, любила меня. Мы проникли друг в друга и еще долго потом лежали, глядя друг на друга и улыбаясь.

— Я люблю тебя, — шептал я ей, и ее глаза наполнились слезами.

— Я впервые чувствую себя женщиной, — сказала она. Однако еще до моего ухода наше настроение изменилось.

Если я любил ее в начале вечера, то сейчас любил куда больше, я никогда еще так сильно ее не любил, но это была горькая любовь, с ощущением утраты. Каждый из нас понимал, что после этой ночи дальше двигаться некуда.

Мой инстинкт не подвел меня. К следующему дню я уже потерял ее. Мы потеряли то, что имели. Мы больше не были близки и редко могли подняться над унылой депрессией, которая нависает над людьми, все еще находящимися во власти чувства и знающими, что у этого чувства нет будущего. Мы поступили так, как сказала Лулу, мы продолжали следовать тем же путем, мы даже делали вид, что ничего не произошло. И все это время я оплакивал наш единственный звездный час.

Мы по-прежнему совершали обход всех мест, понемногу ссорились, даже занимались любовью и все это время чего-то ждали. День, когда Лулу начнет сниматься в новой картине, приближался, и словно это был первый из серии дней, ставивших точку, — день, когда она уедет в киностолицу, день, когда я выну последние деньги из банка, день, когда мне придется расстаться с Дезер-д'Ор, — мы никогда об этом не говорили. Однажды она сказала мне, что Тедди Поуп и Тони Тэннер скоро приедут на курорт, чтобы сняться с ней для рекламы, и даже потрудилась рассказать сюжет фильма. Новая картина будет о треугольнике. В конце Тедди Поуп завоюет ее, а в середине фильма она будет считать, что влюблена в Тони Тэннера.

— Я не хочу, чтобы ты переживал, — сказала она мне. — Естественно, мне придется все время быть с Тони и Тедди. Студия хочет, чтобы была большая предварительная реклама этому фильму.

— Очевидно, я буду редко видеть тебя.

— Какая глупость! Ты можешь быть с нами все время. Просто когда нас станут фотографировать, тебе лучше будет отойти в сторонку.

— Я буду носить с собой опускную дверь, — сказал я.

— Ты совершенное дитя.

Как только Тедди и Тони приехали, наша жизнь изменилась. Вместо того чтобы бывать у Доротеи, мы объезжали клубы, где ужинают, и ночные клубы — Тедди с Лулу, а мы с Тони Тэннером сзади. Так прошла неделя — виски с содовой, темные залы с волнистыми стенами и ребристыми арками, свойственными архитектуре Дезер-д'Ор. Мы составляли любопытный квартет. Для публики снова пущен был слух о романе между Тедди и Лулу, и было сделано, наверное, сто снимков, как они смотрят друг другу в глаза, держатся за руки или танцуют вместе. Однако когда мы сидели за столом и поблизости не было фотографов, Тедди Поуп все внимание уделял мне, а Тони Тэннер затевал долгие беседы с Лулу. На заре, расставшись с актерами, мы с Лулу на час-другой оказывались вдвоем. Я никогда еще не видел ее такой счастливой. Она была в восторге, что при ней трое мужчин.

— Интересно, какую себя ты больше любишь, — заметил я после одного вечера.

— Ту, которая с тобой, — слишком уж быстро ответила она. — Этот Тони такая зануда.

А Тони был хорош собой. От природы. Высокий, с хорошо развитой мускулатурой и черными волнистыми волосами. На подбородке у него была ямочка. Хотя ему минуло двадцать пять, он все еще ходил враскачку и держался агрессивно, как некоторые актеры, не обладающие юмором. Я понимал, что отношусь к нему предвзято, но он раздражал меня.

— Эй, цыплята, — говорил он, — давайте загоним мышь в очередную ямку. — Этим он хотел сказать: «давайте двигать».

У Лулу всякое его высказывание вызывало смех. Он набрался разных манер разговора и пользовался ими, как палкой, которой выколачивают ковер.

— Милок, — перебивал он, если я начинал с ним препираться, — не глотай слова. Дискуссия должна быть без обмана.

Если женщина принималась нервно хихикать, он успокаивал:

— Дамочка, смажь свой инстинкт самосохранения.

Возможно, легче будет понять его, если я скажу, что наедине со мной он держался всегда по- дружески. В те единственные полчаса, что мы провели вместе, он не переставал восхищаться тем, что я летчик.

— Вам, ребята, — говорил он, кивая с серьезным видом, — в самом деле крепко досталось. Я был за океаном в командировке с развлекательной программой и в меру своих скромных возможностей видел, что это такое.

— Да, — сказал я, — в меру твоих скромных возможностей.

— Поэтому мне бывает стыдно и я чувствую себя полным ничтожеством, когда разговариваю с такими, как ты. Как все-таки…