— Он не голодает.

Так оно и шло. Доведя меня до крайнего раздражения, она начинала одеваться. Кофе холодный, заявляла она мне и звонила, чтобы ей принесли другой. Моему терпению приходил конец. Я говорил, что уезжаю и это окончательно. Она бежала за мной и настигала у двери. Она знала, что я хочу, чтобы меня остановили.

— Я сука, говорю тебе: сука. Я хотела, чтобы ты взорвался.

— Тебе никогда этого не добиться.

— Дело кончится тем, что ты возненавидишь меня. Возненавидишь. Никто меня не любит из тех, кто по-настоящему знает. Да я сама себя не люблю.

— Ты себя любишь.

Она прелестно улыбнулась.

— Это разные вещи. Поехали кататься, Серджиус.

Наконец мы выезжали. Она всегда либо еле плелась, либо мчалась галопом. Однажды мы объезжали заброшенную деревянную загородку, и Лулу велела мне прыгнуть через нее. Я сказал, что не стану этого делать, так как плохо прыгаю. Это было честное признание. Я ведь всего месяц ездил верхом.

— Самый паршивый каскадер готов был бы за пятьдесят штук хлопнуться на задницу, — сказала она, — а ты даже и попробовать не хочешь.

На самом деле мне хотелось прыгнуть. Я представлял себе, как свалюсь с лошади и Лулу будет выхаживать меня. Такого в нашем романе еще не было. А когда я все-таки прыгнул и, считая, что неплохо это проделал, обернулся, чтобы принять аплодисменты, она скакала в обратном направлении. Как я понял, она даже не видела моего прыжка. Когда я нагнал ее, она набросилась на меня.

— Какой ты ребенок. Только полный тупица мог совершить такую глупость.

Назад мы вернулись, не обменявшись ни словом. Мы доехали до «Яхт-клуба», она прошла в свое бунгало, вышла оттуда в купальном костюме и принялась болтать — со всеми, только не со мной. Единственный раз, когда наши взгляды встретились, она приподняла стакан, как в тот вечер, когда был прием, и сказала:

— Лапочка, принеси мне маленький мартини.

Когда начался наш роман, ее осторожность была просто каторгой. Лулу приходила ко мне пешком или впускала меня к себе, только когда стемнеет.

— Они распнут меня, если обнаружат, — жалобно произносила она, — посмотри, что они делают с Айтелом. — Тем самым она ставила меня на одну доску с Иленой. Роман Айтела приводил ее в ярость. — Айтел никогда не отличался хорошим вкусом, — добавляла она. — Любая шлюшка, которая скажет, какой он потрясающий, всегда может продать ему билет на свой благотворительный вечер.

А однажды, когда мы встретили Айтела с Иленой на улице, Лулу не пощадила ее.

— Уверена, она ходит в грязном белье, — сказала Лулу. — И вот увидишь: она станет толстой как корова.

Я возразил, что Илена мне нравится, и Лулу надулась.

— Ну еще бы, она же несчастненькая, — отрезала Лулу. Однако часа через два сказала: — Знаешь, лапочка, возможно, было бы лучше, если б мне пришлось пробиваться в жизни. Может, у меня был бы лучше характер. — И приложив палец к подбородку, спросила: — Я действительно нудота?

— Только когда ты находишься в вертикальном положении… говорит во мне ирландец.

— Ты мне за это заплатишь. — И она принялась гоняться за мной с подушкой. Отхлестав меня как следует, она позволила мне лечь рядом. — Я ужас какая скверная, но, Насильник О'Шонесси, я хочу стать хорошей. Жизнь с Айтелом была сплошным кошмаром. Он смеялся надо мной, а его высокоинтеллектуальные друзья держались свысока. — Она хихикнула. — Когда я жила с Айтелом, я даже училась, чтоб стать интеллектуалкой.

Хотя Лулу решила держать наш роман в тайне, в один прекрасный день она переменила мнение и села ко мне на колени у бассейна в «Яхт-клубе».

— Непременно попробуйте пошалить как-нибудь с лапочкой, — сказала она своим приятельницам, — он совсем не плох.

Это огорчило меня. Я знал, что если б был действительно хорош, она не стала бы продавать меня своим приятельницам. В течение нескольких дней она появлялась на публике только в обнимку со мной. Фотографы в ночном клубе снимали нас. Однажды утром я проснулся и увидел Лулу у моей кровати с газетой, раскрытой на светской хронике.

— Ты только взгляни! Какой ужас! — сказала она.

И я прочел:

Не знаю, получил ли я удовольствие или пришел в ужас от этой заметки.

— Неужели они никогда не могут написать правильно имя и фамилию? — возмутился я.

Лулу решила вызвать у меня раздражение.

— А знаешь, это совсем не плохо. Они могли написать куда злее, — сказала она. — Атомная бомба Лулу Майерс. Ты думаешь, люди действительно считают меня такой?

— Конечно, нет. А ты знаешь, это ведь написал твой пресс-агент.

— Ну и наплевать. Все равно интересно. — Для Лулу, как и для многих известных личностей в Дезер-д'Ор, не имело значения то, что сведения исходили от них самих. Печатные буквы были алхимией: я понял, что наш роман приобрел для нее теперь реальность. — Счетчик Гейгера, — задумчиво произнесла Лулу, — это неплохо для рекламы. О, он отличный пресс-агент. Я ему позвоню через день-другой.

Теперь, когда наш роман стал всеобщим достоянием, или, вернее, приобрел знойный характер, Лулу снова принялась дурачить публику.

— Нашего лапочку так пропечатали в газетах, — сказала она как-то вечером окружающим в баре, — что мне действительно захотелось попробовать, каков он. В самом деле лапочка. — И по-сестрински поцеловала меня. Как старшая сестра.

Скоро мы нашли новую почву для ссор. Я обнаружил, что, занимаясь с Лулу любовью, становлюсь для нее чем-то вроде блокнота для записи телефонных звонков. А телефон непрерывно звонил, и она всегда отвечала. Правда, ей доставляло удовольствие выждать несколько звонков.

— Не нервничай, лапочка, — говорила она, — пусть телефонистки помучаются.

Тем не менее на пятом звонке она брала трубку. Почти всегда звонили по делу. Она разговаривала то с Германом Тепписом, то с Муншином, вернувшимся в киношную столицу, то со сценаристом, то с режиссером своей очередной картины, то со старым приятелем, однажды — с парикмахером, так как Лулу приглянулась увиденная прическа. На второй минуте разговора Лулу уже принималась снова меня распалять: ей нравилось заниматься любовью и одновременно говорить о делах.

— Конечно, я хорошая девочка, мистер Теппис, — говорила она, подмигивая мне. — Как вы можете так обо мне думать?

Верхом виртуозности было, когда она умудрилась расплакаться, говоря по телефону с Тепписом и одновременно ублажая меня.

Я пытался затащить ее к себе, но у нее появилось предубеждение против моего жилища.

— Твое бунгало угнетающе действует на меня, лапочка, оно такое безликое.

Какое-то время все казалось ей безликим. Собственное бунгало стало обозначаться таким же словом, и настал день, когда она потребовала, чтобы ее комнаты были заново отделаны. За день бежевые стены были перекрашены в особый оттенок голубого, который, по утверждению Лулу, больше всего ей идет. Сейчас она лежала, разметав золотистые кудри по бледно-голубому полотну, и заказывала по телефону розовые и красные розы — цветочник «Яхт-клуба» обещал лично расставить их. Она покупала платье и, ни разу не надев его, отдавала горничной, а потом жаловалась, что ей нечего носить. Свою новую открытую машину она однажды обменяла на такую же модель другого цвета, однако этот обмен стоил ей около тысячи