Сколько людей у нас перебывало — писатели, художники, музыканты. Горячие споры об искусстве, квартеты, трио, соло… Каждый уголок рассказал бы столько!

Все пережил дом. Пока миновали его и немецкие бомбы, и снаряды. Неужели отдадут его на слом?

Кто-то загрохотал по крыше. Пошла узнать.

— Снимаем радио. Дом пойдет на слом, — сказал юноша, возясь с проводкой.

Стало невыносимо больно.

— Куда же я денусь? Слепой легко ориентироваться только среди знакомых вещей.

Дом смотрел на меня печально. Он обречен на смерть…

В отчаянии я поднялась наверх. Вишневский работал над пьесой. Я рассказала ему о своем горе. Всеволод Витальевич сейчас же подбежал к окну. По двору радисты уже тащили снятые провода.

— Сейчас же поставить всё назад! — крикнул он. Голос звучал властно. Радисты козырнули, может быть потому, что он был в военном кителе с орденами, и снова полезли на крышу.

И вот — опять заговорило радио. Я поверить не могла. Вишневский сел писать в горком партии, в исполком и райком.

«Вовремя пришел Вишневский на помощь! — думала я — Пусть ему будет хорошо в жизни!»

Неожиданно пришло взволнованное письмо от Иры. Она все лето болела. Последнее время стала поправляться. Теперь скучает, рвется в Ленинград, умоляет помочь достать пропуск. Въезд в Ленинград закрыт. Добиться разрешения трудно. Решила съездить на завод, переговорить с товарищами Иры.

Из проходной завода удалось позвонить по внутреннему телефону. Обещали всё разузнать и заехать. Домой возвращаться не хотелось. Пошла по направлению к Новой Деревне.

Изменяется город, становится каменным. Деревянные постройки сломаны на дрова. Местами еще осталось несколько домиков. Но люди из них выселены, и эти домики напоминают покойников с остекленелыми глазами. Уже снимают крыши, сбрасывают этаж за этажом. Трубы постепенно делаются длиннее, стоят рядами. Осенний ветер гуляет между ними, грохочет сорванными листами железа. Кругом валяется не взятый жильцами старый хлам. Вот кукла с разбитым носом… Кусок чудной китайской чашки. Кресло. Оно промокло, Торчат пружины. К спинке приколота маленькая вышитая подушечка. Видно, сделана недавно… Может быть, это подарок внучки деду? А дед — старый, мудрый.

«Почему мудрый?» — спрашиваю себя. И утвердительно киваю головой. Наверно, ученый! Вон сколько валяется переплетов старых книг. Их сожгли после его смерти. А может — сам грелся?.. Нет. Книги — самое дорогое. Больше жизни он берег их.

На месте одного дома много кроватей и противогазов. Вероятно, здесь было общежитие.

Среди развалин другого дома роется в мусоре старая женщина. С большим трудом отворачивает кирпичи. Палкой раскапывает щебень. Меня поразила эта непосильная работа щупленькой старушки.

— Вы что ищете? — спросила я.

— Да в суете-то оставила здесь дочкину карточку. Снарядом дочку убило, еще летом…

И старушка снова принялась разбирать кирпичи.

Прежде этот дом окружали деревья. Они росли, прижавшись к нему, защищенные. Теперь дома нет. Деревья остались одни, без опоры. Их треплет и гнет ветер. Кривые, однобокие, они кажутся слабыми и жалкими.

Глубокие раны на теле Ленинграда. Они повсюду, на каждой улице, в каждом переулке, на каждом доме. Есть ли мера возмездия за тебя, любимый город?!

Мои писатели за семнадцать дней окончили пьесу. Сегодня — общественный просмотр. Они побрились, приоделись. Пошли. Вишневский впереди, за ним Ежик и поэт.

— Счастливо! — кричу я. Самой страшно: как-то пройдет?

Долго дожидалась… Вернулись они довольные. Даже усталость у них прошла. Рассказывают:

— Наш Танк вывезет всегда! С ним всё легче.

Танком они называют Вишневского.

А он уже уткнулся в газету. Точно обычный день!.. «Вот человек! — думаю я. — Глубоко прячет все свои чувства».

Скоро двадцать пятая годовщина Октябрьской революции, четверть века великих завоеваний. Как готовилась к этому дню наша страна! Война все изменила…

Говорят, что немцы готовят грандиозный обстрел города.

В этот день в Театре музыкальной комедии назначена премьера пьесы моих писателей-балтийцев «Раскинулось море широко». Прислали билеты. Вместе с Валей Григорьевой я поехала в Пушкинский театр, где тогда играл коллектив Музыкальной комедии.

День серый, холодный. Пронизывающий ветер. Ждем трамвая, дрогнем. Трамвай задерживается.

— Начало в пять часов. Неужели опоздаем?

Едва влезли в переполненный вагон.

Почти год я не была на Невском. Теперь уже здесь не видно окон, заклеенных тонкими полосками бумаги. Больше фанеры, чем стекол. Непривычное движение. Плохо вижу автомобили. Боюсь переходить. На площади большая толпа. Это — безбилетные, желающие подпасть в театр. Они ждут часами, не уступит ли кто билет. И это — в блокадном городе! Все знают, что враги сегодня особенно постараются бомбить и обстреливать город и в первую очередь театр. Фашистам наш праздник ненавистен. И все же люди идут, ждут часами случайных билетов.

В зрительном зале холодно, все сидят в пальто, в перчатках. Много военных. Освещение слабое. Вспоминается прежняя, огнями залитая Александринка. Только сейчас лучше, торжественнее. Украденные у войны минуты. Оживленные, радостные лица.

Увертюра… В ней много шума. Хотелось бы лучшей музыки.

Открывается занавес. Чувствуется Ленинград. Чуть мешает арка на переднем плане. Действие развивается легко. Танцует Пельцер. Аплодисменты. Публика довольна. Второй акт смотрится с большим вниманием. Декорация волнующегося моря увеличивает напряженность. Песня разведчицы. Допрос. Многие в публике плачут.

— Только бы не было тревоги, дали бы досмотреть, — слышится сзади шепот.

Доносятся разрывы снарядов, но тревоги пока нет.

Третье действие. Развязка. Напряжение спадает. Бодрость, веселье. Публика неистово аплодирует. Вызывают авторов. Три писателя-балтийца смущенно кланяются.

Покидаем зрительный зал с чувством большой благодарности за подарок к празднику.

Группа девушек, обсуждая пьесу, загородила выход. Публика не сердится. Многие включаются в разговор. Доносятся отдельные фразы:

— Ты поплакала?

— Жалко разведчицу.

— Первый раз за время войны в театр попала.

— Очень довольна.

— Молодцы! Даже критиковать не хочется.

В вестибюле театра остановились моряки. Что-то тихо говорят, раскатисто смеются.