весь мир заставлял вращаться вокруг себя. Нашлось дело и мне.

В сопровождении Олега Чешко я колесила по стране, встречалась с людьми, передавала то, что нельзя было доверить обычным каналам связи.

Олег — тридцатилетний, дурашливый, абсолютно лишенный чувства страха и предельно надежный, теперешний начальник службы безопасности у Скоробогатова, тогда был моим постоянным спутником. Мы попадали в разные — порой неприятные, порой откровенно опасные — ситуации. Но у меня не только волос с головы не упал, на меня не осмелилась сесть ни одна пылинка.

Олегу есть за что благодарить Скоробогатова.

Осужденный за превышение допустимой обороны (подстрелил мерзавца при задержании, когда тот кинулся на него с ножом), а на самом деле за то, что слишком близко подобрался к сильным мира сего, в лагере лейтенант милиции Чешко был обречен на скорую мучительную смерть. Господин Скоробогатов спас ему жизнь. И обрел преданного друга.

В те времена мы редко виделись. Иногда я заставала Костю на кухне. Он что-нибудь ел и глядел прямо перед собой, напряженно обдумывая очередную операцию. На худом лице огромные глазищи. В них хитрый блеск и какое-то недоступное мне знание.

И уж совсем редко по ночам в мою дверь раздавался стук. Он просовывал голову и неизменно спрашивал:

— Не помешаю?

И наступали чудесные минуты, наполненные нежностью. Костины губы чуть горчили от табака, дыхание пахло зубной пастой. Горячие неумелые руки робко двигались по моему телу. У меня кружилась голова.

Я обнимала Костю, и он, затихал, согреваясь в моих руках.

Для него это было самым главным. Он мог лежать сколь угодно долго совершенно неподвижно, сводя меня с ума, доводя до исступления.

Бывало, что усталость брала свое и он засыпал. а я лежала рядом, с удивлением прислушиваясь к бушующему во мне желанию.

Но чаще в какой-то момент мужское тело в моих руках становилось властным и нетерпеливым.

Его поцелуи обжигали кожу, сильные руки по-хозяйски уверенно обнимали меня.

Наша близость была источником радости для нас обоих. Мы встретились уже не очень молодыми людьми, но так уж случилось, что эта сторона человеческих отношений была нам малоизвестна. И мы вместе открывали ее для себя.

Нежные теплые губы легко коснулись моего лица.

На границе между сном и явью мне показалось, что он рядом, и по моему телу волной прокатилась дрожь.

Господи! Помоги мне. Чего это вдруг я начала об этом вспоминать? Мне уже пора о душе подумать, а я без мужика измаялась.

Я попыталась себя усовестить и, кажется, начала засыпать.

Резкая тревожная ночная трель телефонного звонка. Трясу головой, пытаясь проснуться. На часах двадцать пять минут десятого. Значит, я сплю всего минут десять — пятнадцать, а разоспалась, никак не проснусь.

Трубка выскальзывает из непослушных пальцев, но мне все-таки удается пристроить ее к уху.

— Мама…

Какой тоненький больной голосок. Больно бухает сердце. Лялька, девочка моя.

— Мама!.. — тоненько плакала трубка.

— Лялька, доченька, что? Кто обидел?

— Я умираю, мамочка. У меня рак. Рак печени.

— Нет! Лялька, девочка моя, нет.

Этого не может быть. Лялька, девочка моя, этого не может быть. Я поверила. Почему я сразу поверила?

— Да. Мамочка, я боюсь. Сегодня они сказали, мне осталось три месяца. Я не хотела тебе говорить.

Мне было стыдно. А теперь… Я не верила, что умру, думала, справлюсь. Но у меня боли. Болит и болит.

Все время. К кому только Миша меня не возил. Надежды нет. Сегодня мне назначили уколы. Наркотики.

Это конец.

— Подожди. Не паникуй. Врачи могут ошибаться.

— Они не ошибаются.

— Даже если не ошибаются. Три месяца — не завтра. Еще есть время. Мы поедем за границу. В лучшую клинику. Наверняка где-то умеют лечить твою болезнь. Мы узнаем где и поедем.

— Уже поздно. Меня нельзя вылечить.

Но тихий слабый голос у моего уха зазвучал иначе.

В нем появилась слабая надежда. И я продолжала, обрадованная и этой малостью:

— Пусть не вылечат. Будешь жить не очень здоровой. Не ты одна, таких много. Лишь бы подольше.

— Мамочка, я люблю тебя!

Я почувствовала, что она улыбается, и слезы, медленно скапливаясь в моих широко раскрытых глазах, перелились через край. Я не всхлипнула, не шмыгнула носом, бодро и ласково закончила разговор и только потом уткнулась мокрым лицом в сложенные на столе ладони.

Лялька, Лялька, девочка моя…

Как случилось, что мы стали чужими?

Я обиделась на жестокие слова, сказанные Лялькой в пылу ссоры. Почти три месяца мы не общались совсем. Потом я позвонила и наговорила на автоответчик приглашение на свадьбу. Дочь не пришла, и я снова обиделась.

Миша чем-то объяснял отсутствие жены. Не вспомнить. Я лелеяла свою обиду, а не подумала, что испытала Лялька, прослушав автоответчик. Ее мать выходит замуж, но не приехала поговорить, не познакомила с женихом, даже по телефону пригласила не лично, а через автоответчик…

Лялька решила, что я вырвала ее из своей жизни, обиделась и поступила так же.

За эти годы мы несколько раз встречались: на юбилее Николая, у Таньки, когда в прошлом году приезжал Пашка, и, конечно же, на различных светских мероприятиях. Встречи всякий раз были в присутствии большого числа людей.

Лялька держалась вежливо-отстраненно, мы улыбались друг другу, перекидывались парой слов и расходились.

«Я воспитала монстра», — говорила я себе, и мое сердце обливалось кровью. Я тосковала по дочери.

Но время шло. Я училась обходиться без постоянного присутствия Ляльки в моей жизни.

Тем более что в ней все больше места занимал Костя.

Моя новая жизнь налаживалась. И, насколько мне было известно, Лялькина тоже.

Перед отъездом в Женеву, еще до того как я узнала о поездке, я по делам своего фонда посещала префектуру Южного округа.

Лялька вышла из кабинета префекта. Моя очередь была следующей. Я встала, мы столкнулись лицом к лицу и неожиданно обнялись. Лялька показалась мне усталой и постаревшей. Я спросила, как у нее дела.

Она ответила, что очень устала, много работает, через два часа улетает на неделю в Киев.

Секретарь пригласил меня в кабинет, мы с дочерью еще раз обнялись и условились созвониться через неделю.

— Чао, Акулька! — сказала Лялька и улыбнулась своей прелестной улыбкой.