— Мне не надо было говорить тебе.

— Нет, ты правильно сделала, что сказала. Дай мне посмотреть.

Миссис Росс подошла к письменному столу и открыла один из ящиков. Она достала из него листок бумаги и протянула доктору. Он внимательно изучил несколько строк, написанных черными заглавными буквами:

— Когда это пришло?

— Сегодня утром. На конверте был почтовый штемпель Чиппинга.

— Почему ты думаешь, что это ее рук дело?

— А ты понюхай.

— О господи! Эвкалипт!

— Она вся им пропитана.

— Возможно, она носила записку в своей сумке.

— Да, наверное. Лучше сжечь это, Билли.

Доктор Темплетт бросил бумажку на тлеющее полено, но затем выхватил ее из пламени.

— Нет, — сказал он. — У меня дома есть записка от нее. Я сравню бумагу.

— Наверняка та бумага с гербовыми знаками.

— А эта записка на гладком листе. Может, она собирается завалить тебя подобными письмами. Но бумага хорошая.

— Она еще не совсем выжила из ума.

— Это тяжелый случай, дорогая. Она способна на все что угодно. Во всяком случае, я посмотрю.

Он положил записку в карман.

— По-моему, — сказала Селия Росс, — она зеленеет от зависти, потому что я завоевала симпатию священника и эсквайра.

— Я тоже.

— Дорогой, — сказала миссис Росс, — ты представить себе не можешь, как целомудренны наши отношения.

Темплетт разразился громким хохотом.

В субботу вечером, двадцать седьмого ноября, в десять минут восьмого, ратуша была пропитана запахами развешанных по стенам вечнозеленых растений и мокрых плащей. Члены Молодежного общества, подгоняемые и понукаемые мисс Кампанула, заранее продали все билеты, поэтому, несмотря на ужасную погоду, все места были заняты. Даже некоторые жители Мортон-парка пришли вместе со своими домочадцами и заняли самый неудобный ряд, по два шиллинга за место. За ними сидели церковные служители, включая господина Проссера, аптекаря из Чиппинга, и господина Блэндиша, суперинтенданта полиции, — оба они являлись церковными старостами. Был здесь и Женский институт со своими мужьями и детьми. Еще дальше разместилась хихикающая фаланга девушек из Молодежного общества, которым не было поручено распространять программки, а за ними, на самых дальних рядах, сидела пропахшая потом и хлевом фермерская молодежь. У входа мисс Кампанула поставила Роупера, сержанта из полицейского участка Чиппинга и по совместительству церковного служителя. В его обязанности входило проверять билеты и усмирять задние ряды, которые имели тенденцию громко гоготать и кидаться бумажными шариками в своих подружек. В четвертом ряду, с краю, слева от прохода, сидел Джорджи Биггинс со своими родителями. Казалось, его нисколько не расстроило изгнание из-за кулис. Волосы на его круглой голове были прилизаны, розовые щеки блестели, и в черных круглых, как две пуговицы, глазах, не мигая смотревших на рояль, светился дьявольский огонек.

Рояль, которому вскоре предстояло завоевать дурную славу, стоял под сценой напротив прохода. На одной из множества фотографий, которые в понедельник двадцать девятого ноября появятся в газетах, будет изображен этот уже почти музейный экспонат: деревенский домашний рояль девятнадцатого века, драпированный шелковой тканью с огромной дыркой впереди. У него будет очень величественный вид. Его захочется сравнить со старой девой в ветхом, изъеденном молью наряде, все еще стремящейся подчеркнуть свое аристократическое происхождение, но ведущей не соответствующий этому образ жизни. Это впечатление усиливалось от стоявших в ряд пяти горшков с геранью, поставленных на ткань, натянутую по всему верху инструмента на месте откинутой назад крышки, крепко закрепленную у краев канцелярскими кнопками и ниспадающую, как гирлянды, по бокам, и как балдахин — спереди инструмента. В десять минут восьмого на резной подставке для нот чуть ниже балдахина появились ноты «Венецианской сюиты» мисс Прентайс, тоже довольно потрепанные, но в полной боевой готовности.

В программках рассказывалось о цели этого представления, излагалась краткая история жизни старого рояля, выражалась благодарность Джоуслину Джернигэму, эсквайру из Пен-Куко, за его великодушное предложение добавить необходимую сумму для покупки нового инструмента. Старый рояль в этот вечер стал предметом всеобщего внимания.

Ровно в восемь часов, бледная и дрожащая от страха и волнения, Дина включила свет на сцене. Сержант Роупер по этому сигналу перегнулся через последний ряд, занимаемый молодежью, и выключил свет в зале. Звуки из темного зрительного зала свидетельствовали о том, что публика пребывает в состоянии предвкушения чего-то приятного.

Огни импровизированной рампы загорелись. После минутной паузы, во время которой в зале раздавались многочисленные «Тсс!», чья-то невидимая рука отвела в сторону занавес, и на сцену вышел ректор. Во втором ряду раздались бурные аплодисменты, и репортер из «Чиппинг курьер» достал свой блокнот и ручку.

Лучшая сутана господина Коупленда позеленела на складках, носки его ботинок загнулись вверх, потому что он постоянно забывал вставлять в них распорки. Он был не более чем скромный приходский священник, хотя и с красивой внешностью. Но, искусно освещенный снизу, он выглядел великолепно. У него была голова средневекового святого, строгая и красивая, отчетливо выделявшаяся, подобно камее, на фоне ее собственной тени.

— Ему следовало стать епископом, — сказала старая миссис Каин своей дочери.

За кулисами Дина бросила последний взгляд на декорации и актеров. Эсквайр, прекрасно смотревшийся в брюках гольф и хорошо загримированный, стоял на своем месте на сцене с телеграммой в руке. Генри стоял внизу, у входа в суфлерскую будку, и очень нервничал. Дина держала в руке велосипедный звонок.

— Не снимайте трубку, пока звонок не прозвенит дважды, — прошептала она Джоуслину.

— Хорошо, хорошо.

— Всем лишним покинуть сцену, — строго сказала Дина. — Объявляю готовность номер один.

Она вошла в суфлерскую будку, взялась рукой за складки занавеса и стала слушать, что говорит отец.

— …Итак, вы видите, — говорил ректор, — что старый рояль представляет собой почти исторический