косматую башку, и, развернувшись, потрусил по старой дороге. Отросшие кривые когти при ходьбе громко скребли по песчанику.

При общей страховидности хвост у черной псины подкачал: всего-то жалкий обрубок не длиннее пальца, раскачивающийся в такт шагам влево-вправо. Созерцание этого хвоста заставило Гиллема приглушенно фыркнуть, и первоначальный испуг сменился натянутой бравадой. Подумаешь, здоровенная собака. Даже самый натасканный пес – не более чем умное животное. Поблизости наверняка дожидается его хозяин.

Бланшфор-младший только хотел поделиться своими соображениями, как Виа Валерия вильнула, скатившись с пригорка в неглубокую, ставшую весьма людной ложбину.

На первый взгляд, в разбитом у обочины лагере обосновалось не меньше двух или трех десятков человек. Тлел костерок, неровными рядами выстроились холщовые навесы, бродили оседланные лошади. Кто-то бездельно валялся в пожухлой траве, кто-то сидел у огня. Бренчал расстроенный рыль, и несколько луженых глоток старательно выводили:

– Иисус Спаситель, ну и сброд! – громко возмутился Гиллем де Бланшфор. – И вот это – обещанная помощь?! Да им же одна дорога – до ближайшей виселицы!

По злокозненной прихоти судьбы его слова в точности совпали с окончанием песни и прозвучали в абсолютной тишине. Два десятка голов повернулись на голос, множество глаз внимательно и недобро впились в пришельцев. Черная псина утробно гавкнула. Гиллем побледнел и попятился.

– Вроде у этого красавчика что-то лишнее надо отрезать, – задумчиво произнес один из сидевших у костра, долговязый детина с невыразительным лицом, поигрывая длинным охотничьим ножом. – Не пойму только, что. Язык, что ли, ему подкоротить? Как думаете, братие?

– Какой там язык? Совсем у тя глаз замылился, Шустрик, – хриплым басом сказал неопрятный толстяк, опирающийся на суковатую дубину. – Это ж петушок, аль ты не видишь? Каплуна с него сделать надобно…

Поляна взорвалась грубым хохотом, не сулившим, впрочем, никакого веселья Гиллему де Бланшфору – упомянутый красавчик затрясся, как лист на ветру, и спешно спрятался за спину Рамона. Долговязый с ножом сделал шаг вперед, нехорошо улыбаясь.

– Спокойно, ребятки, – прогудел еще один голос. – Великое дело, петушок не в свой черед прокукарекал. Что ж нам, обижаться на глупую птицу? Ну-ка, вольный люд, дорогу атаману!

Помимо гортанного акцента простеца, урожденного в глухомани провинции Лангедок, в этом голосе слышались отчетливые властные нотки. «Ребятки» уважительно расступались перед его обладателем – низкорослый, кривоногий, чудовищно плечистый человек, до самых глаз заросший дикой пегой бородищей, уверенно протопал через поляну и остановился в трех шагах от Рамона сотоварищи.

– Вы, значит, будете его милость Рамон де Транкавель, – безошибочно определил бородач, не удостоив двух прочих даже беглого взгляда. Рамон кивнул, с трудом удержавшись от брезгливой гримасы: от атамана ватажников так и шибало кошмарной смесью кислого пива, застарелой грязи, пота и еще какой-то трудноопределимой дряни. В руке бородач сжимал широкий топор с тронутым ржавчиной лезвием. – Ага. Ну так старый ко… в смысле, благородный мессир Калькодис, он так и упреждал: пожалуют, мол, трое. Двоих, говорит, коли будет надо, хоть поджарь да съешь, невелика потеря. А один, говорит, его сразу отличишь, не ошибешься, – вот его, мол, слушайся в точности как меня. Нам что, дело служивое – раз его милость прикажут, не хочешь, а сделаешь… Меня Ротаудом звать. Ротауд Длиннобородый, стало быть, и надо всей этой вшивой командой я вроде как воевода. А может, ваша милость, слыхали прежде про Ротауда Длиннобородого?

– Нет, – процедил Рамон. На самом деле что-то такое он давным-давно слышал… что-то не совсем хорошее… или совсем нехорошее… но вспоминать сейчас не было ни времени, ни желания. – Сколько у тебя людей?

– Людей-то? – Ротауд странно ухмыльнулся. – Людей две дюжины да еще трое. Все конные и оружные. А что за дело-то будет? Убить, что ль, кого?

– Убить, но сперва – догнать. Я ищу людей, проезжавших два или три дня тому по этой дороге в направлении Марселя. Их, вероятно, около десятка, с ними женщины, двое. Женщины нужны мне живьем, остальные должны умереть, – ледяным тоном произнес Транкавель. – Задача ясна? Справишься?

Косматый Ротауд откровенно поскреб в затылке.

– Два-три дня тому… Давненько! Далеко уехали-то, поди… Ладно, Бербера кого хошь вынюхает. Эй, Бербера! Кончай жрать, бесовское отродье! Как, выследишь добычу его милости, подстилка для блох?

Пес по имени Бербера не торопясь вынул уродливую морду из чьей-то миски, мрачно глянул на Ротауда красными глазками и коротко рыкнул, выражая свое сугубое презрение жалким людишкам, посмевшим усомниться в его способностях.

– Вынюхает, – веско заявил бородач. – Дак нам собираться?

– Собирайтесь, – утраченная было под стенами Фортэна самоуверенность вернулась к Рамону. Им по- прежнему дорожили, оказывали ему ценные услуги и необходимую поддержку в трудный миг. Какая разница, откуда мэтр Калькодис взял эту разномастную свору, если они готовы служить ему, Рамону де Транкавель?

– Гей, ублюдки! – жизнерадостно заблажил Ротауд, и, переваливаясь, устремился к навесам. – Хорош задницы греть! Дело не ждет! Лагерь сворачивать, костры заливать, да по коням! Кто промешкает – удавлю!..

– И с кем мы только связались? – риторически вопросил Монтеро д'А-Ниор.

Пришедший в хаотическое на первый взгляд движение бивак таял, стремительно превращаясь из оравы бесцельно прохлаждающихся людей в готовый к дальней дороге отряд. Вскоре напоминанием о разбитом тут лагере служили только черные дымящиеся кострища, пятна примятой травы на месте свернутых палаток да кучки конского навоза. Пестрая шумная кавалькада выкатилась на тракт и помчалась вдоль моря, растянувшись вереницей, тревожа покой старой дороги дробным перестуком лошадиных копыт.

Бланка отсутствовала всего три дня, а ее старший брат с горечью был вынужден признать: именно сейчас ему позарез не хватает общества сестренки. Ум Бланки был тем алмазной твердости оселком, о который он оттачивал лезвие своих замыслов. Она обладала умением ловко обнаруживать прорехи в создаваемых им хитросплетениях интриг, щедро делилась с ним своим жизнелюбием и уверенностью в том, что перед ними не устоит любая преграда – и вот теперь исчезла. Она жива, здорова и вроде бы счастлива, но теперь ее очарование и ее улыбка принадлежат кому-то другому, а ему остались только воспоминания. Да еще совершенно неожиданный подарок, обнаруженный служанками в покоях молодой госпожи.

Зная, сколь искренне сестрица ненавидит обязательные для благородной девы занятия рукоделием, Тьерри немало удивился, когда ему принесли тяжелый отрез темно-синего бархата мавританской работы. Бланка потратила сперва немало сбережений, а потом – немало ночей, втайне от всех расшив кусок ткани россыпью аккуратных золотых пчелок и превратив его в знамя.

Стяг давно угасшей династии Меровингов.

Почему ей взбрела в голову такая идея – сказать трудно. Как и большинство Транкавелей, Бланка отличалась изрядной своенравностью, а любую тайну считала прямым вызовом своей персоне. Она наверняка подслушивала беседы отца и Рамона. Возможно, читала кое-какие книги из секретной библиотеки Ренна. Конечно, вряд ли ей все было полностью понятно, но и понятого оказалось достаточно, чтобы вдохновить девицу Транкавель на создание вот такого шедевра. И ведь никому ни словом не обмолвилась, чертовка!.. Тьерри полюбовался переливами матово-синей ткани и блеском золотых нитей, решив, что пока повесит знамя у себя в комнатах. Укреплять его на стене Большой залы, вынося тем самым на всеобщее обозрение, было бы преждевременно. Может быть, через несколько дней…

Сейчас он был один – сидел в дальнем углу своих покоев в Северной башне, наслаждаясь краткими мгновениями тишины и спокойствия и размышляя о том, что всю его жизнь до сего момента можно описать этими двумя словами. Тишина и спокойствие. Что думают сторонние люди, когда речь заходит о нем, Тьерри